— А вам, Борис Иваныч куда?
— Мне тоже в Хамовники, только чуть подальше — Комсомольский проезд 38.
— Да это же совсем недалеко от Минобороны! — тут же сообразил Рудов. — Ну, повезло! И на работу далеко ходить не надо.
— Так я потому на такси и приехал, а мог бы и вообще пешком, — согласился Юрьев.
— Борисыч, — обратился Верховный уже к адъютанту, — пока мы свои грузные от тяжкой работы тела перемещаем вниз, не торопясь и отдуваясь, ты по-молодецки сбегай к конвою и обговори маршрут: Смоленский Бульвар — Комсомольский проезд 38 — Ефремова 17.
— Есть обговорить! — щелкнул каблуками Михайлов.
— Значит мы все с вами из одного района?! — по-детски обрадовался Юрьев нежданному землячеству.
— Ненадолго. Скоро вы разлетитесь опять по официальным резиденциям, — ехидно улыбнулся Рудов.
— Это почему же это? — удивился Афанасьев, аккуратно перебирая ногами по крутым ступенькам дворца.
— А потому что хватит мучить несчастных «лютиковцев». У вас нет никаких условий для нормального функционирования охраны. Вы-то сейчас уляжетесь в теплые постельки, а им бедным до утра на броне кемарить, — доходчиво объяснил бестолковым соратникам «пруссак».
III
Уже на выходе из Дома Союзов нос к носу столкнулись с Его Святейшеством Патриархом Нафанаилом. Тот как раз в окружении синклитиков намеревался посетить траурное мероприятие, или может просто хотел встретиться с новым властителем одной седьмой части суши, а доброхоты донесли, что есть удобный повод для этого. Первым пришел в себя от неожиданной встречи, по крайней мере, для одной из сторон, Патриарх. Выставив надухмяненную пахучими притираниями холеную руку с унизавшими ее перстнями, он елейным голосом укоризненно заблеял:
— Напрасно сыне мой, ты пренебрег нашим пастырским благословением, прежде чем водрузить на чело свое венец вышней власти! Гордыня сие и паки того реку — гордыня непомерная и обуянная суетами сует!
Афанасьев не стал пожимать протянутую руку и уж тем более истово прикладываться к ней губами (кто его знает, куда он лазил этой ручищей, перед тем как совать ее в лицо?). По складу своего характера Валерий Васильевич не был ни ярым атеистом, ни таким же ярым апологетом христианства. По своей душевной простоте, которую умудрился до сих пор не растерять, он искренне полагал, что если человек называет себя верующим, то соответственно должен неукоснительно исполнять все предписываемые церковью правила и обряды. А если бегать в храм от случая к случаю, изображая из себя ходячий подсвечник, то и прикидываться верующим — только Бога оскорблять. К человеку же, стоявшему перед ним в патриарших ризах он испытывал неприязнь, хорошо зная подлинную его биографию. Поэтому он просто кивнул головой в знак приветствия, как равный равному. Афанасьев всегда считал себя серьезным и уравновешенным человеком, но тут, словно бес какой толкнул под локоть и в его усталых от напряжения глазах вдруг заплясали чертики:
— Салют, падре!
Нафанаил буквально онемел от такого наглого приветствия. Выпучив глаза и разевая рот, в немом бешенстве, он стал наливаться бурой краской да с такой интенсивностью, что у всех окружавших их возникло подозрение о кондрашке, которая, вот-вот, хватит первосвященника. Наконец продышавшись, он не то просипел, не то прошипел, как спущенное колесо:
— Да разумеешь ли ты сущеглупый на кого изблевал твой рот нечестивый словеса сии непотребные?!
В подтверждение своих упреков Патриарх воздел над головой посох, призывая, в свидетели всех очевидцев этого безобразия. Толпа священников глухо заворчала за спиной своего вожака, выражая с ним солидарность и возмущение. За спиной же Афанасьева ощетинились военные, которые тоже еще не забыли высказываний Патриарха о звероподобных русичах до прихода христианства. И хотя впоследствии Нафанаил пытался реабилитироваться за свои слова, говоря, что его де не так поняли, и что это была всего лишь литературная метафора, члены «братства Перуна» этого высказывания ему не простили.
— Конечно, разумею. Не мальчик, — криво усмехнулся Верховный. — А сам-то ты знаешь, кто ты есть такой?
— Аз есмь кормчий и пастырь волею Божьей поставленный пасти и окормлять Святую Русь! — уже чуть не сорвался в голосе бородач с шестикрылым серафимом на черном, по случаю траура, клобуке.
— Насчет кормежки это ты прав, рясоносный! — ткнул легонько Афанасьев указательным пальцем в обширное чрево предстоятеля. — Вон, какое брюхо наел на приходских харчах. Сразу видно, как спасаешь душу, умерщвляя постом и молитвами плоть. А вот насчет воли Божьей это ты хватил через край. Не путай купленные голоса Поместного Собора с волей Всевышнего.