Он ввел указательный палец поглубже в анус Болэна, несколько раз извлек и снова ввел без, по его сужденью, достаточной экструзии внутреннего геморроя. Поддавшись мгновенному нетерпению и чуть ли не из неприязни, он набил анус Болэна комками сухой марли, которые затем и выволок, медленно таща с нею и почечуи. Теперь ему предстояло вычистить совершенно зверскую небольшую помойку. Весь обод ануса был в гроздьях бесспорно патологических экструзий. Проктор вяло рассмеялся.

С некоторой досадой он растянул Болэну сфинктер до анальной апертуры в два сантиметра и затем, расчистив себе побольше рабочего места, довольно рьяно нацелился на — и добился их — три сантиметра, не порвав ни малюсенького кусочка сфинктерной мышцы. Быстро пристегнул четыре пары хирургических щипцов по местам, чтобы участок остался оголен. На лице его проступила улыбка — он вспомнил свои азиатские дни.

Все звуки и движения вокруг Болэна были проникнуты самой зловещей нехваткой обычной действительности. По полю его зрения проплывал инвентарь, весьма напоминающий те орудия, какими мы едим; однако отчего-то с ними что-то было не так. У них имелись кривые рукоятки, или на том, что ты считал ложками, обнаруживались люки, или, когда они друг с другом соприкасались, — звенели с неземной ясностью. А окружали всю эту жесткую, хоть и невыносимую, точность вооружения различные вялые мешки, обвислые неопреновые трубки, чашки густых ворванных гелей, ворсистые неорганические губки расцветок космического века и лицо медсестры в маске, лишенное макияжа, а все волосы сдернуты назад утилитарной суровостью.

Вокруг себя он слышал, как разговаривает врач, откусывая слова, словно бы бросая вызов непониманию его грандиозных медицинских технических особенностей. Болэн чувствовал: нечто похожее на это самодовольство и знание дела должно сопутствовать казни на электрическом стуле, некая учтивость, от которой осужденный усомнится прежде, чем применит слова вроде «вышка» или «жариться».

Проктор капризничал. Не нужно было устраивать такой бардак. И потому он бормотал обычным своим авторитетным голосом, что нет такого, чего он бы не сумел вычистить. Ничего такого.

Но все равно он не понимал, что у него стало с координацией движений. Обычно он бы мог надрезать идеальнейший полукруг у основания геморроидальной шишки и рассечь варикозно расширенный сосуд от наружного сфинктера умелым поворотом запястья. Поистине такую хирургическую операцию можно провести роторной газонокосилкой; однако же он едва с нею справлялся.

Потому вместо чистого и красивого финала ему приходилось выискивать точки кровотечения по всему заднему проходу пациента, останавливать его — в одном случае даже прибегнув к кетгуту, до того гадким там было поражение, — а затем нетерпеливо готовить толстую повязку размером с ловцовскую перчатку, чтобы впитывала серозно-геморрагическую жижу, какая наверняка возникнет у этого человека в постоперационный период.

Болэна он велел укатить без сознания после того, как пациента прямо-таки окатили демеролом. Он дал понять, что медсестра должна с ним остаться. Когда дверь захлопнули и Проктор оглядел всю заляпанную операционную, сестра стояла без единого движения. Проктор заметил у нее в глазах проницательные тампоны порицанья.

— Хорошенькую же прямую кишку вы ему там оставили, — произнесла она бравым писком, — этой вашей хирургией проб и ошибок.

— Гемофилик.

— Бедный мальчик, — сказала она. — Никогда в жизни я не наблюдала ничего подобного. Выглядело так, словно вы там чуть ли не еду себе пытаетесь приготовить.

— Какую еду!

— Не знаю, какую-то, откуда я знаю, что-нибудь вроде пасты-фазулы или…

— Паста-фазула! Вы что, итальянка? Паста-фазула — это великолепное итальянское блюдо… — Медсестра резким и нетерпеливым движеньем велела ему замолчать.

— Боже, доктор, я же просто поясняла, ох, да ну вас, я…

— Сестра, в международных критических ситуациях я, бывало, сидел на катапульте по правому борту, дожидаясь бомбежки. В воздушном корабле весом сорок тысяч фунтов, с крыльями, на которых и воробей бы не спланировал, если откажут двигатели: в летающем пианино. А я там за рулем и все больше чувствую себя мертвым грузом, дамочка. И с моей точки зрения на паровой катапульте мне видно: подо мной в водах Южно-Китайского моря — двадцатифутовые акулы-людоеды, которые тысячу лет питаются восточными морскими захоронениями. Каково, по-вашему, мне было?

— Каково?

— Гнило. Те акулы прерывали похороны прямо посреди службы, а тут я такой на катапульте с правого борта: один выброс пламени, и ты — столько-то рыбьего корма. А вы мне про пасту-фазулу.

— Но, доктор, я…

— Вы мне о пробах и ошибках, а?

— Доктор, я…