Будто нехотя, рассказывал Алеше шишак: — Машина съела бурлака. Они теперь другой промысел ищут. Вот в Рыбне еще бывалый бурлак есть, да и тот смешался с разным людом. Или крючничает, потому где ни быть, а все хочется поближе к Волге, пуще бабы тянет она к себе, матушка… Раньше в бурлаки приходили из деревень. Неурожай какой, жрать нечего, земли почитай что нет, оброк платить надыть большой, а денег — шиш. Где взять? Вот и пошел бурлачить. Поряда-то начиналась великим постом и до пасхи длилась — у мужика самая нужда, а тут задаток дают… И шумели же бурлацкие базары! Яблоку упасть негде, не токмо пройти или проехать. Со всего Поволжья мужик съезжался. Кого не увидишь. Тут и ярославские — чистоплюи — здоровяки, кровь с молоком, и костромичи — тамойки, спросишь его: «Где был? Откуда идешь?» А он: «здесятко», «тамойко». Зарядит, и ни гугу больше не выбьешь. Стояли бурлаки на базарах артелями. Поартельно и нанимали их судовщики. Подрядчик, из своих же, с судовщиком торгуется, а артель стоит слушает. Придет на бурлацкий базар мужик с одной думой в башке — деньжонок подзаробить, домой послать, бабе с ребятишками, старикам. Задаток, верно, пошлет или сам снесет, если не издалече, а после в большинстве засасывала бурлацкая оравушка. В какую артель попадет, по-разному бывало. А то трудится, поливает бурлак потом да кровью берега волжские, ничего, думает, скоро домой. Кончилась путина, зашил в зипунишко четвертную, идет домой, радуется, спешит. А там глядишь, баба померла, с тоски да с голодухи надорвалась, али из деток кто преставился… Вот и тянет опять на Волгу-матушку. Весной-то, в половодье, щедрая она: тоску зальет, раны зарубцует…
Вторую зиму бурлак перебивается где-нибудь окрест, домой-то и хочется и колется, деньжонки, какие были с артелью пропил, ехать не с чем, а то и не к кому — махнет рукой и пошел зимогорить, околачиваться по трактирам да около, где случай приведет. Весной, коль уцелел, снова ожил, на базар бурлацкий, и в лямку…
В самом начале скитаний у берегов Волги слушал дядя Гиляй рассказ шишака Еремы, а помнил ясно отчетливо, всю жизнь. Не раз повторял его и знакомым и родным. Ощущалась в словах Еремы, в их интонации, во всем его облике, усталом и сдержанном, обида за человека, и помнилась она, помнилась. Сколько раз испытал потом дядя Гиляй эту жгучую обиду. От Еремы узнал он, как не выдерживали люди бурлацкой лямки:
— За путину на грудях мозоли, ноги в кровь лопаются. Куричья слепота нападала. Голову-то, в лямке идучи, вниз клонили, кровь приливала — вот и слепли, Как вечер, хоть глаз коли, чернота одна, а днем ничего, расходится… Хозяева обсчитывали, опоив сивухой, В сердцах побушует-побушует, да и опять в лямку — деться некуда, а Волга тянет, вольготней по берегам ее, чем, к примеру, в деревне. Артели разные. В иной молодец к молодцу. Это из бывалых, да молодых. А в иной — смотреть одна жалость. Они из деревни-то пришли голодные, в чем душа держится, а тут оттопай от зари до зари, до первой звездочки с лямкой на груди, Идет, идет такой, да и бухнет замертво на песок. Оттащат немного в сторону, разгребут яму, чтобы покрыть только, и кончен путь… Весь тальник, что по волжским берегам тянется, на бурлацких костях взрос, и нет им ни числа, ни имени. Нет паспорта — хозяину выгода, платить меньше, а звали больше по прозвищу. Иных бурлаков, особливо из молодых, тоска заедала. Придет к «перемене», сядет у воды и все смотрит, смотрит. Видно, дом вспоминает. Там каждый куст родной, каждая былинка пригреет, а здесь чужие. Не может свыкнуться, да и только. Бывало, и головой в Волгу… А чаще просто так умирали. Болезни к таким легко приставали.
Тяжела была жизнь бурлацкая. Это знал дядя Гиляй хорошо, хоть и немного прошел в лямке. Но знал и другое: умели бурлаки сохранять душевное тепло, товарищество, готовность откликнуться на беду. Под грубой и неприветливой наружностью скрывались неподдельное великодушие, чуткость, искренность, умение понять человека, если надо — помочь, хоть словом добрым. Они не знали зависти, а ненависть была только к хитрости и подлости…
Расшиву, как пришли в Рыбинск, отвели выше пристаней — и на якорь. Хозяин вместо сивухи на прощанье угостил бурлаков водкой — чтоб не поминали лихом. Получили свои рубли. Сняли шапки, поклонились друг другу в ноги и разошлись.
В Рыбинске вовсю гуляла холера — шел 1871-й, холерный год. Хоронить не успевали, свозили за Волгу и закапывали в общие ямы. Рабочие руки требовались везде, и Алешу Бешеного сразу взяли в одну из артелей грузчиков, жить он стал, с разрешения хозяина, на расшиве.
Крючничество тоже было школой жизни, целый день с мешком на спине. Идешь по сходне, она гнется под ногами, того и гляди вниз полетишь. И падали. Жестокими переломами кончалась работа крючника. Платили хорошо, но и день трудовой длился по шестнадцать-семнадцать часов в сутки. Деньги быстро исчезали.