— Не бойтесь, сайеда, — улыбнулась ифрит. — Здесь вы в безопасности. Но не советую выходить во двор.

Да уж.

— А вы… тоже не выходите? — пытаясь унять стучащее сердце, выдохнула я.

Грустная улыбка исчезла. Ифрит опустила голову.

— Дворец большой, сайеда. А к воротам подойти может только сайед.

Я тихо выругалась. Ифрит робко коснулась моего плеча и тут же отпрянула.

— Крепитесь, сайеда.

Ага. Всего-то сотня лет рабства у какого-то чернокнижника.

— Отсюда нельзя бежать, — тихо произнесла напоследок ифрит. — Никак. Пожалуйста, сайеда, не пытайтесь.

Я сжала кулаки и глубоко вдохнула.

Нельзя, да?

* * *

Я стояла у окна, наблюдая, как мягкие сиреневые сумерки окутывают землю. Солнце давно утонуло за горизонтом, и месяц-Вадд, подстёгивая серебряных быков, понёсся по чёрно-синей дороге неба между мерцающих алмазов-звёзд.

Я не могла сбежать, оставаясь человеком. Я не могла сбежать, оставаясь хумай, потому что колдун связал меня. Но цепь между телом и духом всё ещё оставалась зыбкой.

Шагов я не слышала. Зато стук засова заставил вздрогнуть.

— Ну вот и ночь, Амани, — улыбнулся колдун, жадно глядя на меня.

Я потянула абайю[5], оголяя плечо. И, вспоминая, как это делают человеческие женщины, томно пропела:

— Это правда — то, что ты говорил? Я действительно красива?

Во взгляде колдуна полыхнуло оно — желание… Ликуя про себя, я закончила:

— И тебе действительно нравится это тело? Ты хочешь, чтобы оно было твоим?

Я терпела его прикосновения и поцелуи, пока не услышала долгожданное:

— Да-а-а…

Я Амани-хумай. Моя суть — свобода и моя судьба — исполнение желаний.

Я улыбнулась, заглянув ему в глаза.

— Ну тогда получай его.

Теряя сознание, я ещё успела поймать в глазах человека отражение недоверия, удивления, ярости. Но мой дух отлетел достаточно далеко, и я не слышала новое желание.

На руках колдуна осталось только тело прекрасной человеческой девушки. И тоненькая цепочка-связь между ней и духом.

Но этого было достаточно, чтобы пленить меня снова.

Ночь первая

Чёрный конь для шехзаде

День в Бахре, столице великой империи Гази начинался рано.

Только-только солнце-Аллат показывалась из-за горизонта, рассыпав по небу сверкающие волосы-лучи, как узенькие улицы наполнялись жизнью. Люди муравьями торопились по утренней прохладе сделать большую часть работы за день, чтобы отдыхать в жаркое полуденное время. Стучали ставнями лавки ремесленников, позванивали колокольчиками водоносы, приветственно распахивали двери хаммамы[6], стучали в гонг жрецы Аллат, отмеряя время. Мерно, величаво ступали по пыльным улицам караваны верблюдов. Они направлялись в порт, а оттуда по самой широкой улице в городе — в хану, главный рынок Бахры.

Здесь, в крытых павильонах царил полумрак, прорезаемый сотнями солнечных лучей из маленьких круглых отверстий купола. И шум — стук отворяемых ставень-прилавков, шорох шагов по вымощенному цветной плиткой полу, гулкие голоса пустынников-бедуинов и визгливо-звонкие — жителей побережья. Запахи пряностей, манящие ароматы сладостей и тонкая, но стойкая струйка пачули и амбры витали в воздухе.

Жизнь бурлила, стоило солнцу показаться на небе, и затихала, только когда Аллат исчезала за горизонтом, отправляясь на ночной покой.

Но до заката пока было далеко.

— Ай, сайеди, рот не разевай, пряности-сладости покупай! — как обычно звонко, перекрывая шум, зазывал Фарах, сверкая белозубой улыбкой. — Давай, голубей не считай, покупай, вай-вай-вай-вай!

Амин сгрузил на пол десятый по счёту мешок молотой корицы и уселся под прилавком, переводя дух.

— Ай, сайеди! — воскликнул Фарах, подаваясь навстречу заинтересовавшемуся было товаром кочевнику. — Ай, хорошая пахлава, свежая!

Бедуин, чей народ издревле славился ненавистью к сладкому, только усмехнулся.

— Куда мне её?

— Ну… верблюда накормишь! — нашёлся Фарах, сверкая улыбкой.

Кочевник, махнув рукой, отошёл от прилавка.

— Не идёт сегодня торговля, да простит меня Манат, — тихо пожаловался Фарах, давая отдых уставшему горлу.

Амин пожал плечами и молча поднялся. Во дворе ждали ещё шесть мешков пряностей и требующие за них денег караванщики-бедуины. Денег у Амина не было, а хозяин лавочки, торговец, сайед Ясар, никому кошелёк не доверявший, как обычно опаздывал.

Когда Амин снова вернулся, Фарах ругался с караванщиком — из Аиши или Шакиры, судя по выговору.

— По-твоему это лукум?! — возмущался караванщик, тыча в мягкий белый комочек узловатым пальцем. — Ты посмотри! Да ты его потрогай! Он уже сгнил давно! И за это — двадцать драхм?!

[5] Абайя (абая) — длинное платье с рукавами, иногда может быть украшено вышивкой

[6] бани