— Святой Моисей! Дурная примета! Но, знаешь ли, она в духе твоего гороскопа. Только вчера я его составил. Итак, рожденный под знаком Стрельца, ты человек ненадежный и колеблешься, как тростник на ветру. А тут еще эти подозрительные тригоны Сатурна. Да и Юпитер в этом году подкачал. Но поскольку мы с Отто вроде как твои отец и мать, то я первым преподношу тебе нечто для самозащиты. Возьми этот амулет. Когда-то я получил его от девы, чьими предками были инки. В ней текла голубая кровь, были у нее плоскостопие, вши и дар предсказывать будущее. «О, белокожий чужеземец, — сказала мне она, — этот талисман носили на себе короли, в нем заключены все силы Солнца, Земли и Луны, уже не говоря о более мелких планетах. Дай доллар серебром на водку и бери его». И дабы не обрывались звенья счастья, я передаю его тебе, Робби.

С этим он надел мне на шею крохотную черную фигурку на тонкой цепочке.

— Вот так-то! Это против горестей высшего порядка. А от повседневных неприятностей вот — шесть бутылок рому. Их дарит тебе Отто! Этот ром вдвое старше тебя!

Он развернул пакет и одну за другой поставил бутылки на стол, залитый светом утреннего солнца. Бутылки сверкали, как янтарь.

— Великолепное зрелище, — сказал я. — И где ты их только раздобыл, Отто?

Кестер рассмеялся.

— Довольно путаная история. Долго рассказывать… Лучше скажи, как ты-то себя чувствуешь? Как тридцатилетний?

Я махнул рукой.

— Да вроде бы нет — чувство такое, будто мне шестнадцать и в то же время пятьдесят. В общем хвалиться нечем.

— И это ты называешь «хвалиться нечем»! — возразил Ленц. — Да пойми ты — выше этого вообще ничего нет. Ведь ты без чьей-либо помощи, так сказать, суверенно покорил время и проживешь целых две жизни.

Кестер внимательно смотрел на меня.

— Оставь его, Готтфрид, — сказал он. — Дни рождения ущемляют самолюбие человека. Особенно по утрам… Но ничего — постепенно он придет в себя.

Ленц сощурился.

— Чем меньше у человека самолюбия, Робби, тем большего он стоит. Тебя это утешает?

— Нет, — ответил я, — нисколько. Если человек чего-то стоит, значит он уже как бы памятник самому себе. По-моему, это и утомительно и скучно.

— Ты только подумай, Отто! Он философствует, — сказал Ленц. — Следовательно, он спасен. Он преодолел самое страшное — минуту безмолвия в собственный день рождения, когда человек заглядывает самому себе в глаза и внезапно обнаруживает, какой же он жалкий цыпленок… А теперь мы можем со спокойной совестью приступить к трудам праведным и смазать внутренности старого «кадиллака»…

* * *

Мы кончили работать, когда уже смеркалось. Затем умылись и переоделись. Ленц с вожделением смотрел на батарею бутылок.

— Не свернуть ли нам шею одной из них?

— Это должен решить Робби, — сказал Кестер. — Человек получил подарок, а ты к нему с такими прозрачными намеками. Некрасиво это, Готтфрид.

— А заставлять дарителей подыхать от жажды, по-твоему, красиво? — ответил Ленц и откупорил бутылку.

Сразу по всей мастерской разлился аромат рома.

— Святой Моисей! — воскликнул Готтфрид.

Мы стали принюхиваться.

— Не запах, а просто какая-то фантастика, Отто. Для достойных сравнений нужна самая высокая поэзия.

— Просто жалко распивать такой ром в этой конуре! — решительно заявил Ленц. — Знаете что? Поедем за город, там где-нибудь поужинаем, а бутылку прихватим с собой. Разопьем ее на природе.

— Блестящая мысль.

На руках мы откатили «кадиллак», с которым провозились почти весь день. За ним стоял довольно странный предмет на колесах. То была гордость нашей мастерской — гоночная машина Отто Кестера.