Ни с дальнего погляда, ни с ближнего и вовсе ничем не выдавался среди мужчин, ни одеждой, ни начальнической повадкой. Руки в боки не становился, оглядывая работы. Всегда ворошился вместе со всеми. В лице его все же было что-то примечательное, когда хорошо присмотришься. Чувствовалась в нем сила. И глаза как будто не пронзительные, не черные, какими можно бы «метать молнии», — обыкновенные глаза, серые, височными уголками навкось вверх поставленные. Брови от переносицы тоже крутовато кверху взброшены. Оттого-то черты лица вместе взятые — нос, глаза, брови — создают вид стрелы, вниз уклюнутой. Можно подумать, таким вот взглядом, какой у Костожогова не приподнять человека, не поощрить, а только одно и можно, что осадить его, придавить к земле… И, пожалуй, от такого взгляда неуютно становится на душе…

Семен Никанорович Шургин — бригадир третьей полеводческой уже на другой день после избрания нового председателя не потрафил ему. Человек не крестьянственный, дядька Семен большую часть жизни провел на шахте, а теперь по нездоровью взялся в колхозе нести, по сравнению с угольной, не слишком «пыльную» работенку, по его представлению.

Чадил самосадом, сворачивая одну «козью ножищу» за другой, похваливал красивых девчат, скоромно шутил с молодайками. Навоз учитывал абы как. Разве жалко ему, — приписывал бабе «на бедность», «детишкам на молочишко»…

И не уследил Шургин, посиживая на весах, как на табуретке, задом к улице, когда в пяти шагах от него остановился председатель, стал что-то записывать в книжицу, что-то подсчитывать. Приближения хозяина Шургин еще потому не заметил, что в аккурат той минутой шумно подъезжал Петька Маракин. Мужичонка сутулый, а впечатление такое, что нарочно горбатится, манера такая, сам еще никакой не старик, сорока не настукало, рожа играет красками. Имеет также обыкновение кепчонку низко на лоб насовывать, как бы желая притенить свои хитрозоркие, злонасмешливые, с этакой пакостинкой, коричневые глаза. Один носище утиным клювом торчит из-под козырька.

— Тар-р-р-р-ры-ы! — протрещал Петька, осаживая свою широкозадую краснорябую корову. — Эй, эй! Гражданин бригадир! Подымайсь! Глянь сюды, какой вагон я накрячил. Аж пыхтить моя молошница. Хошь, на поллитру поспорим: центнеров пять верных!

— Дуй-поняй. Пять, так и запишу пять, — пренебрежительно отозвался Шургин, не собираясь отрывать свой зад от весов. — Была охота спорить с тобой на бутылку, «стахановец», тоже мне.

— Маловажно, — не отставал Маракин, — сколь ты запишешь. А я так не хочу. Я должо́н в точности знать. Люблю, когда мой труд честно усчитывают. Возможно, тутотка и нет пяти, а возможно, потянет с гаком. Ну-ко, ну-ко, давай, подымися! Оторви свою энтую, — на букву жы, от весов, Никанорович! Что ты нонча как… Али баба тебя… — обрывал, зыркая из-под низкого козырька в сторону председателя, недоговаривая некоторые скабрезности, Маракин…

— Отчепись, сказано. Ты! — уже злясь отмахивался Шургин. — Сколь тебе записать, алошная твоя утроба? С каким гаком? Вон, уже время обедать идти…

— Взвесить! — вдруг раздалось за спиной Семена Никаноровича.

Он не спеша поднялся. Конечно, ему было досадно, что накрыл председатель, но старался хранить спокойствие. А что тут особенного? Чем он провинился, чтобы так сердито кричать на него?

— Взвесить так взвесить. Об чем разговор, — выверяя баланс, бубнил Шургин. — Накладай, ты!.. кобелячья нужда! — сорвалось с языка сейчас же придуманное ругательство.

Петьку аж перекосило.

— Но-но! Говори, да не зарывайся. И мы могём ляпнуть — не возрадуешься! — ловя взгляд председателя, огрызался Петька.

Костожогов замкнуто наблюдал, до чего старательно кидал мужичонка навоз на весы, за каждым навильнем смачно пришлепывал, охорашивал растущую кучу вилами.

Потянул пятьсот семнадцать килограммов. Костожогов подошел к весам, убедился: точно. И — немедленное решение:

— Ты, Петр, близко живешь. Ступай за женой, пусть она возит. Сам станешь к весам.

— Как?! — ошеломленно каркнул Маракин и рот оставил раскрытый. Собрался с духом: — Я?! К весам?! А — он, Шургин?

— Здесь не навоз, здесь, можно сказать, колхозную совесть взвешивают. Потому, оказывается, далеко не всякого можно приставить к такому делу. Исполняй, — жестко приказал председатель. Затем, не глядя на отстраненного бригадира, с ненавистью процедил: — Кому неохота честно трудиться, тот может протирать на печке боками кирпичи. Разлагать дисциплину никому не позволено.

Высокий тощий Шургин снял шапку и отвесил председателю низкий поклон: