Избрали.

Жаль, не много успел перед войной молодой хозяин. Но кое-что все же сумел повернуть по-новому. Объявил свою линию. Мол, хотите есть хлеба вдоволь — давайте сажать лес вокруг полей, чтобы не задувало песком посевы. И второе: ценить навоз пуще золота, весь, до последнего навильника, отдавать полям!

Тверд оказался на слово и на дело.

Посадил первые километры лесополос, запахал в пары навоз, весь куриный-гусиный помет, всю печную золу. Однако первого, целиком и полностью своего, урожая не дождался.

На долгих четыре года Великая Отечественная оторвала от кровного дела не просто сеятеля-крестьянина, оторвала человека с дорогими задатками сельского эконома-преобразователя. Как это часто писалось в газетных статьях той поры: «Под серым солдатским сукном тосковало по земле-кормилице горячее сердце русского пахаря». Такое в полной мере приложилось и к Корнею Мартыновичу: тосковало его сердце, и еще как тосковало!

Но даже война не прошла для него без науки. Он повсюду зорко вглядывался, удивлялся, что проделывают иноземные хлеборобы с самой что ни на есть худосочной, бросовой, неродимой землей в тесно населенных западных странах, где каждый клок, отвоеванный для посевов у песков и болот, приносит плоды, окупает неизмеримый труд.

Корней Мартынович сопоставлял чужеземное с российским, корил себя самого и своих земляков за расточительность в обращении с благодатной родной природой, раздольем пашен, лугов, лесов!.. Давал себе зарок, что если вернется домой невредимый, то уж объявит смертный бой всяческой безалаберщине в хозяйствовании на земле!

…Так вот и настал этот его долгожданный час.

Вторично в жизни получив высокие права, Корней Мартынович медленной поступью, с поминутными остановками продвигался меж повозок, меж сеялок, плугов, борон, в беспорядке раскиданных вокруг неопрятной кузницы. Едва тронув рукой, толкнув ногой, чутко и безошибочно определял, что из этой насущной справы уже починено и как починено, что смазано, а что ржавеет в ожидании ремонта. Определяя готовность, пригодность или негодность, старательно запоминал «наличье» того, другого, третьего и сейчас же в уме рассчитывал, что можно сделать, сколько вспахать, засеять, в какие сроки, вот с этакой горе-«техникой».

Приближался к воротам кособокой дырявой конюшни, прислушивался к сонному всхрапыванию лошадей, припоминая, что живого тягла всего-навсего три старых мерина и одна кобыла с месячным жеребенком. В другом сарае с наполовину раскрытым и съеденным верхом, учуяв шаги в ночи, поднимались на ноги коровенки. Тоскливо взмыкивая, продолжительно и лениво мочились, сердито стучали рогами о пустые кормушки, чесались о стойки облезлыми в затяжной линьке худыми шеями.

Двигался в темноте хозяин, и мысли его от сегодняшних крупных и малых бед нетерпеливо устремлялись в будущее. В его строгом уме отчетливо рисовалось, каким способом и чего достигнет он к своей первой осени, ко второй, третьей, пятой, седьмой, десятой…

Испокон урожаи на здешних песчаниках и подзолах были скудными, жить одним только землепашеством людям не удавалось. От далеких неграмотных предков шли присловья-приметы, что если журавли летят над полем низко, то и урожай жди низкий. А чего им лететь высоко, если как раз после голых сухих степей в этом краю обозначались широкие луга, уютные болота, перемежаемые березняками и сосняками. Заманчивые угодья для дневки усталых на тысячеверстном перелете птиц. Присловье — оно как бы в оправдание своей неумелости, своего незнания, как растить хлеба в захудалом родном краю…

И повелось такое, что каждую осень, лишь уберутся с просом, все мужики и вошедшие в силу парни подавались в отход на шахты. И до самой водополи, бывало, не услышать по избам крепкого мужского окрика, а одно только бабье нытье, старческое покряхтывание да ребячий галдеж и рев.

Из поколения в поколение люди воспитывались мастеровитыми на все руки. Всё в хозяйстве — железное, деревянное, каменное, мочально-лыковое и тряпичное — создавалось не выходя со двора и обставляло жизнь повседневной надежностью наряду с праздничным, покупным фабричным.

Взять и такое дело, почему у гореловцев избы, амбары, хлевы, погреба — все сплошь кирпичные, капитальные? Потому, рассказывают, что после одного лихого пожара в этой лесной стороне, чтобы наперед обезопаситься от шального огня, завелся еще один добрый обычай. И чтобы всякому было по силам отстроиться, учредилась взаимная выручка. К примеру, пришла пора сыну от отца отделяться, они и сговариваются с соседями. Артельно наформуют, сколько надобно там сырца, обожгут его, сообща сложат стены, а потом в свой черед возьмутся за топоры, отделают деревянную часть. Привычки коллективизма исстари вошли в плоть и кровь гореловцев, — то, стало быть, с таким народом в колхозе можно творить большие дела — только направляй, веди его по верному пути.