Б. Масленников

"Москва" над Берлином

Издание подготовлено к печати в соответствии с планом работы Оргкомитета «Победа» при финансовой поддержке администрации Новосибирской области　

ЛЕТЧИК И САМОЛЕТ

Экипаж

С нескрываемым волнением читаю ошеломившее своей неожиданностью письмо из Белой Церкви:　

«И все-таки я тебя нашел!

Здравствуй, мой боевой друг и товарищ Борис Николаевич! Здравствуй, все твое семейство!!!

Кланяются тебе и твоему семейству я, Луценко Иван Павлович, моя супруга Клавдия Сергеевна…»

Так в марте 1980 года шагнул ко мне из фронтовой юности, почти из небытия, человек, с которым тесно связала меня военная судьба: в одном самолете, а потом даже и в одной кабине, бороздили мы воздушные пространства Азии и Европы и опять — правда, в разных самолетах — Азии с конца тяжелого сорок второго до победных мая и августа сорок пятого; вместе делили мы свои радости и огорчения — большие и малые, личные и служебные; вместе находились на волоске от такой близкой в военном небе смерти; горько переживали, когда на наших глазах, рядом с нами, эта смерть косила наших товарищей, друзей боевых, тех, с кем мы вот только перед вылетом, час-полтора назад, смеялись, разговаривали, шутили…　

И избежали мы ее, этой смерти, я в этом твердо уверен, только потому, что штурвал нашего самолета, нашей «пятерки», крепко и надежно держал в своих руках этот человек, Иван Луценко.　

Нас свела военная судьба, как уже было сказано, осенью тяжелого сорок второго года. Оба мы были сержантами, молодыми, несколько, как нам и товарищам нашим казалось, обиженными «несправедливостью» высокого начальства. Действительно: во-первых, до нашего окончания авиационных школ — он летной, я штурманской — всем выпускникам присваивались лейтенантские звания, нас же выпустили сержантами; во-вторых, наши друзья-однокашники уже второй год делают свое дело в небе войны, а мы почему-то должны прозябать в каком-то богом забытом среди дальневосточной тайги «пупе земли», как мы называли свой полевой менгонский аэродром, который располагался вблизи большого приамурского озера Болонь и почти посредине между Хабаровском и Комсомольском- на-Амуре. А «пупом земли» аэродром доморощенные полковые остряки нарекли потому, что раскинулся он среди тайги в виде огромного круга, центр которого возвышался по отношению к периферии. Поэтому при полетах взлетающий самолет сначала скрывался за возвышенным центром летного поля — у всех, наблюдавших за взлетом, невольно возникало чувство сомнения: взлетит или не взлетит? — а уже потом показывался на фоне тайги. У всех наблюдавших непроизвольно появлялось чувство облегчения: уф, взлетел! При посадке картина менялась: сначала самолет как бы падал, пропадал на фоне леса, вновь вызывая у присутствующих на полетах чувство сомнения: сел или не сел? А потом, каждый раз почти внезапно, появлялся в центре летного поля, успокаивая всех: сел.

По прибытии в полк я некоторое время находился в «резерве» — не был включен в состав конкретного экипажа. Командир эскадрильи, в которую меня назначили, капитан Дзгоев, с трудным для запоминания именем — Азамат-Чери Мухамедчериевич, среднего роста, с характерными для южного человека чертами лица, осетин, летчик, как говорили в полку, от бога, внимательно, по-отечески посмотрел на стоящего перед ним по стойке «смирно» невзрачного вида сержанта-штурмана — я только что доложил, что прибыл для прохождения дальнейшей службы, — и с чуть заметным восточным акцентом проговорил:　

— Падажди, пока нового летчика не прышлют нам. А летать будэшь со мной или с командиром твоего звэна Ткачом.　

Однако вскоре все встало на свои места. Тот же Дзгоев вызвал меня в землянку штаба эскадрильи (там у нас почти все службы и жилые помещения располагались в землянках, почему и свой гарнизонный поселок те же полковые остряки прозвали «копай-городом») и, кивнув головой на уже находившегося там Ивана Луценко, сказал: