Между тем Марсель бродила по белым коридорам, первым в своей жизни корабельным коридорам, где свет так ярок, что день не отличается от ночи. Проходя мимо глухо закрытых кают с одинаковыми дверьми, она думала о том, что за каждой из них притаилась особая жизнь, непохожая на другие.

Они миновали Лиссабон, становилось жарче. Марсель переодевалась у себя в каюте, задернув шторку иллюминатора; дверь была закрыта неплотно. Вошел Жозеф — внезапно, как морские брызги. Да, это был он. В одежде матроса. Прыткий, стремительный, как всегда. Не обменявшись ни словом, они долго обнимались в металлической тишине каюты, и в эту тишину не проникал ни один морской звук.

Медленно выныривая из наваждения, Марсель думала: отличный он все-таки парень, а я ведь чуть не потеряла его. Радость моя, мой моряк, наконец-то он вернулся.

— Я не писал тебе, потому что был уверен, мы встретимся.

— От тебя пахнет канатами, и дегтем, и вольным воздухом!

Жозеф вспомнил, как он ворвался в парижскую комнату Марсель, опрокинув тумбочку. Сколько раз ему мечталось, что это будет первая вещь, которую он обнаружит на морском дне, если утонет! Он найдет тумбочку и снова услышит тот грохот! Хотя на глубине же нет звуков! Но какая разница. Заботиться о глупом правдоподобии ни к чему!

Жозеф изменился. В его взгляде появились ясность и мягкое спокойствие.

Они не разговаривали ни о Бигуа, ни о его детях, а только, между сладких фраз юности, о грузоподъемности судна, высоте борта, скорости и потреблении угля. И о ремесле Жозефа, теперь матроса.

— Знала бы ты, как выручили меня приятели. Я хотел было продать часы. Но ребята сказали не продавать и одолжили мне сто франков, насильно всунули. Я рассказывал им о тебе. Им можно доверить такое.

Роза предупредила Деспозорию, что Жозеф на корабле. Деспозория обрадовалась, не понимая почему. Однако потом, после молитвы, ее охватила тревога. Муж ни в коем случае не должен узнать об этой напасти.

— А мадемуазель Марсель известно?

— В том-то и дело!

— О Господи!

Обе женщины держали рот на замке, предоставив молчанию заботу о том, чтобы плавание прошло благополучно.

Следующим утром Бигуа, который на корабле спал плохо, смотрел в иллюминатор на рассвет, встающий над морем. Он сел на кушетке, чтобы лучше видеть, как над горизонтом поднимается солнце.

Было четыре часа утра. В трех метрах от полковника Жозеф, босой и в тельняшке, выплескивал на палубу ведра воды.

«Вот и Жозеф, он зарабатывает себе на жизнь», — подумал Бигуа, словно в полудреме.

Вдруг он остро осознал реальность происходящего. Отпрянув в сторону за занавеску, полковник оторопел: «Но это и вправду Жозеф! Это он!»

И спустя мгновенье подумал:

«Что мне теперь делать?»

Этот вопрос, поднимаясь по спирали сознания, привел Бигуа к другим мыслям, более спокойным:

«Итак, Жозеф устроился матросом на корабль, плывущий в Латинскую Америку. Знал ли он, что у нас билеты? Впрочем, не важно. Выходит, отныне он моряк. Ест в кают-компании и спит на узкой койке. Сейчас мы с ним на просторах океана, который встретится с сушей только в Рио-де-Жанейро».

Марсель тоже смотрела на Жозефа из полумрака каюты. Он только что был рядом с ней, а сей час — всего в нескольких шагах полощет палубу и бледнее обычного. Она наблюдала за ним, внимательно разглядывала. А Жозеф ее не видел.

Занималась заря, зыбкая, переменчивая и мерцающая, какой она всегда ступает на борт корабля, рожденная чуть позади безымянной волны.

С тех пор Бигуа каждое утро смотрел из своей каюты на бледное, худое лицо Жозефа, на его руки, босые ноги. Думал о том, что этот крепкий высокий юноша много лет прожил под его крышей. День за днем Жозеф мыл палубу. И по земному шару шли вереницей рассветы.

«Это лицо, которое снова и снова появляется за стеклом моего иллюминатора, эти глаза, лоб, нос, губы, впалые щеки — в конце концов они докажут, что правда на их стороне».

Корабль пересек экватор. Однажды вечером, около десяти часов, полковник увидел, как темный силуэт матроса — это был Жозеф — скользнул в каюту Марсель.

«Бог мой! Опять они за свое».

Чуть погодя Бигуа подумал:

«Что, если Жозефа обнаружит боцман? А вообще-то молодость права, никого не стесняясь. Другие люди всегда правы. Все упреки — мне, я вечно голоден до упреков. Буду теперь караулить, чтобы никто не потревожил этих двоих. Именно так, чтобы никто их не потревожил! Пусть себе развлекаются бок о бок со мной, пусть резвятся на корабле, где все чинно, благопристойно и натерто до блеска».