На воротах келейки мякишем хлеба приклеен кусочек школьной тетрадной обложки, и на нем написано:
В етом доме здаеца
квартерка с небелью.
Тетя Сима кормила цыплят у крылечка. Пахарев рассказал ей, что нужна комната для одинокого.
— У меня верхняя горенка свободна, — сказала тетя Сима. — Постоялец мой только что съехал. Хороший постоялец, коробку конфет мне напоследок подарил. А у тебя, голубь мой, где же поклажа-то?
— Все имущество вот, — он указал на узелок с книгами да на чемоданчик.
Лицо тети Симы приняло горестное выражение.
— Не по средствам тебе горенка-то моя будет. Харч — твой, с харчами я не беру: харч нынче дюже дорог. Купишь — сварю, не купишь — жуй сухомятку, дело твое… А вот дрова, керосин, баня, стирка — мои… Куда от этого денешься.
— Я согласен.
— На что ты согласен-то, парень?
— На все, что ты скажешь…
Тетя Сима поглядела на него сурово:
— Согласен наперед, а ведь цену-то я не объявила… Да ты, батюшка, не стрекулист ли будешь… И имущества у тебя никакого нету…
— Не нажил.
— Не нажил, а уже согласен платить, не узнавши, сколько с тебя спросят…
— Да ведь лишнего не спросишь.
— Как знать… Да ты, свет мой, сколько получать-то будешь?
— Около сотни, тетенька.
Старуха сжала губы и оглядывала его с ног до головы. В углах рта появилась жесткая складка.
— А ты не ври, парень. За сотню рублей мы здесь избы ставили. На сотню рублей десять семей прокормишь в наших местах.
— Хочешь верь, хочешь нет. Дело твое, тетенька.
— Нет, батюшка, я тебя не возьму. Так-то вот к соседям стрекулист пришел да похвалялся: «Я сотню получаю», а как встал на квартиру, через неделю у них золото, спрятанное в сундучке, хапнул да и дал тягу.
Она увидела, что съемщик сник. Видно, ее пронизала жалость…
— Семь рублей в месяц, парень, смотри… Меньше нельзя.
— Да я сказал, что согласен. Возьми вдвое. И варить, и стирать… Заботы много…
— Нет, батюшка, вдвое я не возьму. Семь рублей в месяц, по нашим местам, — цена красная. А второе — на мне крест есть… На какой должности-то ты будешь?
— Учителем… В школе Луначарского.
Лицо ее просветлело.
— Учитель — это барышно. У нас учительница в шабрах стояла — так мясо за столом круглый год не переводилось. А вот, батюшка, имущества не нажил. И с первого раза примешь тебя за бездомника прощалыгу… Никак не экипировался…
— Все учился. Некогда было. Да и что такое студент — вообще голь.
— Это, положим, верно. Сперва голь, а тут, глядишь, сядет тебе на шею али дилехтур, али доктур, али аблакат. И уж рукой не достать. Куда там… — Она всплеснула руками: — Сто целковых. Легко только вымолвить. Ты будешь у нас в Заовражье первый жених. Девок здесь — тьма-тьмущая, одна другой красивше. Я тебе зараз подберу самую сдобу. А уж любовь у нас довоенного уровня. Война да революция парней покосила, так девки по улицам стадами бродят, скулят от скуки да песни поют. А уж девки наши — загляденье. Круглы, дородны, поставны, грудасты — страсть. И до мужиков охочи. Мы тебе такую купецкую дочь подсудобим, батюшка, что век благодарить будешь. С приданым, с капитальцем. Опять хорошие люди появились, с деньжонками, с недвижимым имуществом, и стал им ход. Дошли слезы людские до заступницы усердной. Все становится на старое место, слава богу.