— Чего вы тростите: греки, греки, римляне, персияшки… Лучшие из греческих учеников не выдержали бы за первый класс нашей начальной школы. И растем мы еще больше на работе. Мне седьмой десяток пошел, и весь свой век я прожил мастеровым. Но партия сказала: выдвигайся… делай культурную революцию… и я делаю, но вот новые кадры появились, и тут я пасую… Не обижаюсь на судьбу. Пожил — хватит. Дорогу молодым к сияющим вершинам коммунизма.

Опасаясь, что Евстафий Евтихиевич, разволновавшись, сконфузит всех перед новым учителем, Иван Дмитриевич отвел разговор в сторону, осведомившись о здоровье тетки.

— Вы о моем собственном здоровье подумайте, — перебил его Евстафий Евтихиевич. — Вы, Иван Дмитриевич, человек старый, но вы преступно распустили учеников. Они чуть не заплевали меня сегодня. Они форменным образом выгнали меня с урока. Я говорю им: «Давайте заниматься», а они отвечают: «Разрешим вопрос голосованием». Школа не парламент.

— Как же так? Плеваться? — удивился Пахарев, обращаясь к директору. — В прямом смысле? Какая-то нелепость.

— Поработайте у нас, так увидите, молодой человек, — ответил Евстафий Евтихиевич. — За учителя заступиться некому, потому что во всем и всегда прав нынче ученик. Вот наши порядки. Погодите, Иван Дмитриевич, они и вам на шею сядут.

— Плевать на учителя хоть в прямом, хоть в переносном смысле никто им не позволял, — сказал Иван Дмитриевич. — Это, конечно, враки, но с дисциплиной действительно у Евстафия Евтихиевича немножко неблагополучно. Он тебе и по-латынски и по-аглицки завернет за милу душу и всех этих Ключевских, Родниковских постиг, а у учеников авторитета не завоевал… И сам мучается, и их мучает. Нет, нет, Евстафий Евтихиевич, надо этому положить конец. Пора и честь знать. Не откладывая в долгий ящик вот сегодня же и школьный совет назначим. Распределим уроки, наметим сетку часов, сделаем передвижку учителей. А то беда мне с ними. То не так, это не эдак. А я университетов не кончал. Меня выдвинули из мастеров в просвещение по недостатку кадров. Очень я рад твоему приезду, Пахарев. Гора с плеч. Ты все самые верные установки постиг… Познакомься с Вениамином Григорьевичем. Он историю партии ведет во всех трех городских школах. И как ведет! Клад, чистый клад! В Петрограде закалку получил. Все программы — назубок. Новейшие установочки. Начнет говорить — заслушаешься. Соловей, право, соловей. И откуда что берется. Всех передовых педагогов мира знает. Песталоццев, Лесгафтов, Амосов, Коменских… Саму Крупскую слушал. С Луначарским здоровался. Посчастливилось нашему городу. (Шепотом на ухо Пахареву.) Как раз завом уоно будет, хоша и слишком молод. Арион Борисыч в нем души не чает. И хоть сегодня готов ему место уступить, да горком говорит: проверить надо, человек новый, приезжий…

— Очень хорошо со свежими людьми вместе работать, — ответил Пахарев.

— Заварите вы с ним дела! А нам, старикам, только любоваться. А я давно на покой собираюсь. С желудком нелады. В больницу ложусь. Ах да! Я и квартирку тебе уготовал, у просвирни. Старая дева, из монашек, ханжа, конечно, но честна, не воровка, постояльцев любит, ублажает, будешь доволен. Тетей Симой зовут.

Он написал адрес и отдал Пахареву.

4

По адресу, указанному Иваном Дмитриевичем, Пахарев с трудом разыскал тетю Симу, попечительную хозяйку. Она жила на Троицкой горке. Здесь — самое высокое место в городе, рядом с собором. Отсюда виден весь город как на ладони. Его перерезала речка Тарка в долине, где стояла школа имени Луначарского. Только сейчас, увидя эти кривые улицы, застроенные серыми деревянными домиками с крыльцами и палисадниками, эти ухабистые дороги на косогорах, эти косматые ветлы над речкой, эти долговязые колокольни, взметнувшиеся в самое небо, эти багряные рябины за плетнями, — только сейчас он почувствовал, как пахнуло детством. Захолонуло сердце.

Троицкая горка — улица ремесленников и мелких офеней и лотошников, которые при нэпе выросли, как грибы, — имела скромные остатки старинки: опознавательные знаки были водворены на места: у бондаря висел железный обруч на воротах; у замочника — связка гигантских ключей над крыльцом; у стекольщика — неказистая рама; у шорника — хомут да дуга. Только на одном двухэтажном каменном доме с чугунной дверью висела свежая разухабистая вывеска с позолоченным кренделем:

БАКАЛЕЙНАЯ ЛАВКА

ФЕДУЛА ЛУКИЧА

ПОРТЯНКИНА

А рядом не то шалашик, не то сарайчик и на карнизе тусклая на дощечке самоделка надпись:

АВОШНАЯ ЛАФКА

Вывеска цепляется за вывеску: огромный силуэт дегтем намалеванного сапога, перчатка, в которую влезет сотня рук, деревянные ножницы-раскоряки высотою с человека.

«Растеряева улица, — подумал Пахарев. — Вот оазисы кондовой Руси», — остановился, подивился, уж больно колоритно.