Евстафий Евтихиевич Афонский тридцать лет преподавал в гимназии историю и словесность и семь лет в советской школе второй ступени имени Луначарского. После упразднения истории он переключился на обществоведение да русский язык и за последние годы совсем растерялся. Программ в это время или не было вовсе, или они присылались с большим опозданием. Да если и присылались, то были настолько кратки, схематичны, абстрактны, что по ним можно было преподавать что угодно. В старших классах следовало изучать Демьяна Бедного и Александра Безыменского, но Афонский всех новых поэтов знал только понаслышке, и поэтому из старой хрестоматии Шалыта он продолжал читать на уроках отрывки из «Одиссеи» и «Илиады».

Ученики не любили «Илиаду» и «Одиссею», знали, что их нет в программе, смеялись над этой «греческой белибердой», рассчитанной на предрассудки «темных масс», и называли «Одиссею», назло учителю, «Уди, сею». И когда на уроке становилось не в меру тоскливо, кто-нибудь предлагал:

— Расскажите лучше, Евстафий Евтихиевич, как вы в Египет ездили. Это куда занятнее и поучительнее.

И вот после просьбы учеников уныние сходило с его лица, он наскоро кашлял в кулак и сразу как-то выпрямлялся и светлел.

— Египет? — говорил он. — Да ведь это времена-то царя Гороха, до нашей эры. Шут ногу сломит, ребята.

— Ничего, ничего, пускай его ломает, — галдели ученики, — а мы послушаем. Уж больно чудно жили эти гаврики-египтяне и строили чепуховины.

Он тут же принимался рассказывать о загадочных пирамидах, вздымающихся над пустыней, о чудесной жизни фараонов, о неправдоподобной вере египтян. Тишина водворялась в классе, скука убегала прочь.

Но ведь каждый раз нельзя же толковать все только про пирамиды да про сфинксов? И директор, Иван Дмитриевич, прослышав об этом, на перемене отводил учителя в сторону и говорил ему на ухо:

— Вы, Евстафий Евтихиевич, опять про этот реакционный Египет заладили. А в программе — Первый Интернационал. Дойдет это до Ариона, заварится оказия — не расхлебаешь. И меня потянут. Ну вас тут, право… вы бы посоветовались с Петеркиным, он все установочки знает. Дока.

И Евстафий Евтихиевич опять погружал аудиторию в мрак мертвящей скуки. Дело в том, что у Евстафия Евтихиевича была только одна книга в распоряжении, по которой он преподавал обществоведение, — «Календарь коммуниста» за 1924 год.

Сидя за столом, он диктовал оттуда унылым голосом фразы. Один из учеников записывал их на доске, а все остальные это списывали и заучивали наизусть. Поэтому ученики, как только распознавали в руках учителя эту желтую книжку в картонном переплете, то принимались хором зевать, глазеть в окна, нетерпеливо шептаться, тыкать друг друга в бока, ковырять перочинными ножами парты, чинить карандаши, делать чертенят из газетной бумаги, перебрасываться записочками или готовить уроки по математике, которая была у них в большом почете как самая точная наука. Оттого, может быть, Евстафий Евтихиевич и не выходил из состояния постоянной тревоги. А когда он услышал, что едет новый учитель, который, уж наверное, оттянет у него часть уроков, да еще, как все молодые, обязательно будет насаждать опять что-нибудь «самое актуальное», он вовсе не спал эту ночь, только под утро забылся, да и запоздал на уроки.

Когда он вошел и сел за стол, его даже не заметили. Ученики в это время увлеченно говорили о предстоящих переменах в школе и уговаривались, как бы насолить старому учителю, он уйдет, и тогда дадут им молодого. На доске было написано: «Долой египетскую мумию! Да здравствует метод проектов!»

«Значит, новичок их уже взбудоражил», — подумал Евстафий Евтихиевич.

В углу завсегдатаи кино спорили о достоинствах «Баб рязанских» — картины, вчера только что просмотренной.

Когда учитель остановился подле парты Женьки, тот приколол к его пиджаку записку: «Шумим, братцы, шумим!» И те, к которым Евстафий Евтихиевич поворачивался этой запиской, в самом деле принимались шептаться, хихикать и шуметь.

Евстафий Евтихиевич тихо сказал:

— Тише, ребятки. Уймитесь, пора. Я пришел.

— Очень жаль, — отозвались на задней парте. — Можно бы и пропустить этот урок.

Ученики переходили с места на место, и спор все больше разгорался. Тогда Евстафий Евтихиевич развернул свой «Календарь» и назвал громко фамилию самой дисциплинированной ученицы — Нины Сердитых. Та вышла и взяла мел в руки. Ученики стали рассаживаться по партам нехотя и не ослабляя своих реплик.

— Пойдем дальше, — начал Евстафий Евтихиевич убитым голосом. — Кооперация бывает, так сказать, трех родов: производственная, торговая и потребительская. Пожалуйста, записывайте: производственная, торговая, потребительская… Сейчас я вам все это объясню досконально.