Третья полка. И, наконец, нижняя – четвёртая. Боковые части складываются уродливым домиком. Он отрывает одну и переламывает её об косяк. Острые щепки летят по сторонам, и одна, просвистев мимо, остро царапает Соне щёку.

Поверх беспорядочной груды из наваленных вещей, кусков ламината и обломков, вишенкой на тортик плюхается злополучный пластырь. Мужчина поднимает тяжёлый взгляд на Соню. Минуту они молча стоят по разные стороны кучи, над которой свисает, плавно покачиваясь, золотистая ленточка от улетевшего к потолку шарика.

Зловещая тишина сменяется неестественным шелестом, – Соня с удивлением понимает, что этот звук вызван оседающими на пол невесомыми пылинками. Шелест сменяется потрескиванием и стуком, будто на ламинат сыплют горстями свинцовую дробь, а затем усиливается до грохота сотрясаемых в мешке кастрюль и сковородок.

Соня, заколдованная какофонией, стоит истуканом.

Мужчина перешагивает через обломки, грубо берёт её за руку – при этом громкие звуки резко обрываются – и тащит в спальню. Ошарашенная, она семенит за ним.

Глава 13

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя (Фридрих Ницше).

Грета отрывается от дневника.

Детские воспоминания заполоняют голову: как мама добывала ей чужие поношенные вещи и попутно они же служили подарками на будущие дни рождения. Идиотские платья с розовыми оборками. Отвратительные фиолетовые колготки. Туфли, болтающиеся на ноге. Её мнения никто не спрашивал – носи, что дают.

– Дура ты, «леди», – бурчит Грета, комментируя прочитанное. – Ну, сказал же: «Не надо», могла бы и услышать. А он, вона… только полку разломал. А мог бы и…

Её мужик приложил бы об стену вовсе не стеллаж. Как напьётся – так попробуй только ослушайся. Или удавит, или лицо расквасит, а ты ходи потом неделю в синяках.

Грета жамкает утиными губами и снова утыкается в тетрадь. Там пишется о страшной внутренней пустоте, и затем повествование идёт от третьего лица, из роли наблюдателя или кого-то, кто Соней уже не является:

«…С этого дня она больше не рискует делать ничего, не подумав о последствиях, и это рождает внутри чудовищное напряжение, из-за которого не расслабиться. Ей страшно говорить, страшно смеяться, – ей становится вообще всё страшно. Но она не уезжает. Она хочет быть с ним, – таким сильным, превосходящим. Она хочет быть его личной женщиной. Её самой больше нет.

…Кожа – это ограничение, которое изолирует и обрекает на одиночество, словно стенка корабля, отделяющая космонавта от безучастного космоса. Вот он летит неизвестно куда, забытый всеми, и не смеётся уже, не живёт – потому что один, одинок. Зачем ему?

…Ей кажется, что внутри неё течёт жидкий овсяный кисель, а вовсе уже не…» И далее с нажимом, от которого бумага местами прорезалась, написано: «КРОВЬ». На полях стоит бурый отпечаток кошачьей лапы, и при ближайшем рассмотрении становится очевидно, что сделан он кровью.

Мужчина спит, а Соня нет: мысль о том, что он с кем-то подрался, не даёт ей покоя. Может, до шарика кто докопался, съязвил… Глубоко заполночь, промучавшись от бессонницы, она выскальзывает из-под одеяла и в темноте прихожей откапывает из наваленной кучи нож. Берёт его – увесистый, тот удобно ложится в ладонь. Она нажимает на кнопку и вздрагивает, – с лаконичным щелчком лезвие выскакивает наружу.

Серебристый диск луны заглядывает в кухонное – без занавесок – окно и мутно освещает коридор. Соня шевелит ножом, и лезвие в полумраке бликует. Крови нет. Никаких следов. Это успокаивает: значит, просто кулаком кому-то втемяшил. Или в стену дал, а не драка вовсе.

Блеск металла в ночи завораживает. Соня дотрагивается до кончика лезвия, ойкает, и этим будто активирует невидимый механизм: дверь в ванную комнату с ужасающим скрипом медленно отворяется настежь. В проёме зияет мрачный подвал с чёрными от плесени стенами, из глубины которого веет сыростью и прохладой. Туманная дымка стелется у самого пола, холодит босые ноги.

Соню накрывает необъяснимый озноб с ощущением стойкого дежавю[note=note23]23[/note]. Она делает шаг, и другой, и словно заворожённая безропотно следует за этим воспоминанием, ступая по лунной дорожке, подгоняемая собственной тенью, – прямиком в темноту подвала.

Там, внутри, она поворачивает руку запястьем кверху и прижимает подбородок к плечу, как виртуозный скрипач, который взялся за скрипку, чтобы исполнить свою одинокую партию. Изящно отставив локоть, она ставит лезвие ножа туда, где пульсируют тонкие вены – и, изображая смычок, ведёт им по коже: лёгкое покалывание… Он действительно острый… В этом доме ножи такие… Скрипка тоскливо плачет. Наморщенный лоб покрывается бисером мелких капель. Глаза закрыты в переживании проникновенной боли.

Музыка приходит из ниоткуда, переливается нот