Рух задумался. Соседские набеги обычное дело. Одинаково балуются обе, до кровавых слез друг в дружку влюбленные стороны. Граница прозрачна, чем и пользуются отряды лихих удальцов. Доподлинно известно, молодые новгородские дворяне всеми правдами и неправдами добиваются перевода на рубежи, где можно скрестить мечи со старым, исконным врагом. Горят деревни, горят поля, людишек угоняют в полон. Ничего необычного. Захар вон пылает праведным гневом, а у самого рыло в пушку, будто никогда не разорял сел на той стороне, не грабил и не насиловал баб. Нет ничего хуже тлеющей веками войны.

— А если падальщики? — спросил сотника Рух.

— Не похоже, — качнул Захар коротко стриженной головой.

— Они похищают людей.

— Еще как! Но чтобы падаль не оставляла следов? Скорее я с бабами блудить завяжу. В прошлом месяце напали на селишко возле Мстижского озера. Все пожгли, народ утащили в лес себе на прокорм, а стариков со старухами, которые идти не могли, развесили на дубах, размотав кишки от дерева к дереву, нам, Лесной страже, значит, подарок на память, чтобы знали, с кем дело имеем. Не, не они это, всем чем хочешь клянусь.

— Тогда нелюди? — высказал самую очевидную причину Рух. — Может, мавки за старое взялись?

— Вот тут может быть, — нахмурился Захар. — Эти в последнее время дюже шалят. За прошедший месяц три нападения, как с цепи сорвались, волчья сыть. Гоняем, а толку? Лес для них родной дом. Постреляли лесорубов в Молчановом доле, оттрахали и перерезали богомолиц, шедших к Никольскому монастырю, угнали стадо возле Хотянинки, пастуха и подпаска суродовали, что страшно смотреть, парнишку мать родная не смогла опознать. Могли и Торошинку спалить, с них все станется, со сволочей.

Захар налился злобой, застарелая ненависть к нелюдям пошла от сотника упругой волной. Веками длилась эта кровавая, выматывающая души и ломающая судьбы вражда. Конца ей не было, но было начало. Первые славяне, пришедшие с закатного края в поисках земли и свободы, внезапно обнаружили, что местные леса давно и плотно населены угорскими племенами, а помимо них и нелюдью разной, истинными хозяевами бескрайних чащ и болот. Уживались сначала мирно, земли и дичи хватало на всех, всегда можно было договориться. Все изменилось достаточно быстро, часть исследователей придерживалась мнения, что связано это было с принятием славянами греческой веры. Факты утверждали обратное — в первые века православной церкви не было дела до нелюдей, своих хватало забот. Причина вспыхнувшей вражды крылась в другом: люди плодились, росли села и города, случилось неизбежное, они начали выжигать девственные леса и родовые святилища, осквернять могилы предков лесного народа и пускать намоленные дубы на стены храмов и крепостей. Начались стычки и набеги, переросшие в большую резню, разобщенные и малочисленные племена нелюдей были разбиты и изгнаны с исконных земель. Отныне здесь правил человек. Семена злобы упали в благодатную почву, и кровавый урожай разоренных деревень, убитых крестьян и сожженных монастырей Москва с Новгородом собирали поныне. Ненависть порождала лишь ненависть.

— А у самого в отряде маэв. — Рух кивнул на сидящего в стороне от остальных бойцов нечеловека. — Он или она?

Маэвы, а по-людски мавки, самое крупное нечеловеческое племя в новгородских лесах. Высокие, неимоверно худые, с зеленовато-коричневой кожей, маслянистыми, похожими на корни волосами цвета подсохшего мха и узкими лицами, словно грубо вытесанными топором из соснового пня, с резко очерченными скулами и подбородком, носом, похожим на клюв, и желтыми, кошачьими глазищами. И еще один приметный штришок — кожа на спинах мавок прозрачная, на студень похожая, через тот студень все внутренности и кости видать. Женщины и мужчины маэвов внешне почти неотличимы, пока не снимешь одежд. Тогда все признаки живородящих и млекопитающих оказывались налицо. Век маэва недолог, ребенок, едва выпав из мамкиной норки, почти сразу поднимался на ножки, к году развитием был с пятилетнего человека, к пятнадцати достигал зрелости, а к тридцати встречал глубокую старость. Настоящие дети леса, они не строили городов, не имели искусств и ремесел, жили племенами и верили в странных и страшных богов.

— Это Ситул, — пояснил сотник. — Третий год с нами, хороший парень. Изгнан своими и к смерти приговорен. За какие грехи — не говорит, а никто и не спрашивал. Мы как раз ехали, глядим, на поляне человек к дереву привязан, а рядом нора муравьев-живорезов. Тварюшки ему уже ноги обгрызли до самых костей, а он ни звука, стоит, смотрит на нас. Пригляделись — маэв. Нехристи, хер ли с них взять? Ни своих, ни чужих не жалеют. Мурашей огнем отогнали, сняли его. Ничего, выжил, мясо обратно наросло, так к нам и пристал. В лесах местных ориентируется, как я под юбкой у любимой жены, след лучше любой собаки берет.