— Успели! — радостно закричал обычно степенный Савелий. Следом за ними из леса ползла темнота, клубясь на опушке и вытягивая цепкие лапы. Впереди показалась Торошинка, два десятка соломенных крыш и купол церкви, опоясанные тыном и рвом. Деревенька небольшая, но богатая, славная знаменитым пивом на всю Новгородчину.

— Пива выпью кувшин! — счастливо сообщил Андрейка.

— Я те выпью. — Савелий погрозил рукоятью кнута. — В церкви сначала свечку поставим, во спасение грешной души.

Он неожиданно нахмурился и придержал лошадь.

— Ты чего, дядька Савелий? — удивился Андрейка.

— Ворота открыты.

Андрейка присмотрелся и недоверчиво хмыкнул. Ворота Торошинки были распахнуты настежь, словно в базарный день. У Андрейки екнуло в животе. Ворота не то что на ночь глядя, а и днем на запоре всегда. Бывает со стражей до усрачки наспоришься, битый час доказывая, что ты не разбойник и не нечисть лесная, человеком прикинувшаяся. В села и деревни чужакам хода нет, наука эта кровью написана и заучена крепко.

— Авось напились? — предположил Андрейка, сам не веря в глупую мысль.

— И дыма нет, — Савелий словно не слышал помощника.

Андрейка только подивился наблюдательности опытного коробейника. Ни из одной торошинской трубы не вился в темнеющее небо дымок. Будто все бабы, сговорившись, не растопили печей.

— Херня какая-то, — поежился Савелий, щуря глаза.

Малушка бежала по дороге ни чуточки не беспокоясь, и это внушало надежду. Лошадка — животное божье, всякую нечисть чует издалека. Савелий остановился, не доехав до деревни с десяток сажен. Ни окрика, ни людей, ничего. За воротами просматривались улица и дома.

— Собаки не лают, — тревожно выдохнул Андрейка.

— Не лают, — подтвердил Савелий, спрыгнул на землю, сунул за пояс топорик и взял из телеги второй самострел, заряженный болтом с серебряным наконечником.

Андрейка засуетился и соскочил следом, испуганно косясь на ворота, кажущиеся истошно вопящим, беззубым ртом. Ворота предупреждали.

— С Малкой побудь, — обронил Савелий, взводя самострел.

— Я с тобой, дядька Савелий, — твердо сказал Андрейка. Меньше всего ему хотелось остаться одному в мягко, по-волчьи, подступающей темноте.

— Ну лады, — как-то слишком быстро согласился коробейник. В воротной сторожке на полу лежал набитый соломой матрас. Рядом раскрытая котомка с нехитрым харчем: шматком желтого сала, горбушкой хлеба и луковицей. К стене приставлены рогатины. Пахло пылью, потом и кислым пивом. Сразу за воротами лежали два мертвых сторожевых пса новгородской породы, поджарые, мускулистые, с плоскими мордами и мягкими губами, специально выведенные для распознавания нечисти и стоящие каждый дороже племенного быка. Собаки удавились цепями, у морд, обсиженных мухами, натекла кровавая пена. Андрейка передернулся, представив, как псины неистово лаяли и рвались, пока ошейники не перерезали плоть. Представил, как рвались, но представить себе не мог, на что рвались мертвые псы.

Савелий, ведя самострелом по сторонам, толкнул дверь ближайшей избы и шепотом, словно не желая тревожить пронзительно мертвую тишину или боясь потревожить тех, кто затаился в пронзительной тишине, позвал:

— Эй, есть кто?

Ответа не было. В зыбкой полутьме просматривались печь и обеденный стол. Андрейка осторожно прошелся по закуткам. В доме было прибрано, лежанки заправлены, посуда помыта, полы добела натерты песком. Никаких следов погрома и разграбления. Загрохотало, Савелий выволок из печки горшок, снял крышку, шумно принюхался и сказал:

— Щи, етить твою душу. Еще теплые.

Андрейка утробно сглотнул. От неправильности происходящего бросило в жар. Пустая, покинутая людьми без всякой причины изба внушала необъяснимый, мистический страх. Савелий, чуть слышно матерясь, вышел на двор. Пахло навозом и сеном, в деревянном корыте сохла недоеденная коровой зерновая паренка, в углу за куриным насестом притаилась густая, клубящая темнота. Тьма была живой, и они, толкаясь и мешая друг дружке, выскочили на воздух.

— Срань какая, — вымученно улыбнулся Савелий.

— Люди где? — Андрейку трясло.

Людей не было ни в следующей избе, ни в других. Дома стояли осиротелые и пустые, наполненные запахами тревоги, хлеба, льняного масла и молока. Жильцы ушли, бросив одежду, обувь, иконы, все нажитое тяжелым, неустанным трудом. Притом увели всю скотину. Во всей деревне не осталось ни кошки, ни шелудивого пса.

— Уходить надо, — пробасил Савелий, застыв на крыльце очередной опустелой избы.

— На ночь глядя? — всполошился Андрейка.

— Лучше в лесу, в обнимку с кикиморой, чем в этой могиле.

«Точно, могила, — подумал Андрейка. — Глубокая, свежая, оскверненная ямина, потерявшая старого и жадно затаившаяся в ожидании нового мертвеца».