Бельтенеброс

1

Я приехал в Мадрид убить человека, которого никогда в жизни не видел. Мне назвали его имена — настоящее, а также целый ряд других, которыми он пользовался в подпольной жизни, странных имен, будто позаимствованных со страниц сентиментального романа, одного из тех, что помогали ему коротать время в его убежище — похожем на холодный склад кирпичном строении возле железнодорожных путей, ветвящихся на подъездах к вокзалу «Аточа»; там он уже несколько дней дожидался меня, потому что я и был тем человеком, кто, как ему сообщили, станет его связным. Поначалу, думаю я, он покорно ждал, полумертвый от холода, скуки, а еще, чего тоже нельзя исключать, от страха, терзаясь крепнущим час от часу подозрением, что против него что-то затевается; мучаясь бессонницей под единственным одеялом, найденным мной на его постели, таким же сырым и колючим, как и то, в которое он заворачивался после допросов в тюремной камере; и до глубокой ночи слушая объявления по громкоговорителю, эхом катившиеся под сводами вокзала, и перестук скорых поездов, прибывающих в Мадрид на рассвете.

Это был заброшенный магазин — здание из красного кирпича с деревянными перекрытиями, издалека напоминавшее одинокую и никому теперь не нужную сторожевую башню на берегу реки; оно возвышалось над вокзалом и проводами, во все стороны протянувшимися над рельсами, — прямоугольное строение, ослепшее от черной копоти тех времен, когда топки паровозов питались углем; двери и окна были крест-накрест перечеркнуты досками, накрепко приколоченными к рамам с решимостью перекрыть доступ в него раз и навсегда. На втором этаже сохранился старинный, весьма добротно сработанный прилавок — обычная вещь для магазина тканей, — а также пустые стеллажи вдоль стен и часы с названием каталонской текстильной фабрики, обанкротившейся, должно быть, где-то в начале века, незадолго до того, как стрелки часов навечно остановились в семь двадцать — то ли вечера, то ли утра. Циферблат без стекла, стрелки тонкие, тоньше бритвы. Дотронувшись до них, я поранил указательный палец, и мне пришло в голову, что, коротая дни и ночи своего безвылазного пребывания в этих стенах, он наверняка двигал эти стрелки вперед, создавая для себя иллюзию более быстрого движения времени, или отводил их назад. Но это уже под конец, когда, прислушавшись к своему чутью, инстинкту преследуемого зверя, который не может довериться тишине и спокойствию, он дошел до мысли, что долгожданный связной может доставить вовсе не помощь для выезда из страны, принести не спасение, а верную смерть, причем не геройскую гибель, которую он, возможно, считал для себя желанной и которой не боялся, а бесславный конец, уготованный приговоренному к казни и позору.

На полу — старые газеты, шуршащие, как палая листва под ногами, окурки сигарет с фильтром, грязные отпечатки ботинок: в ту ночь, когда он то ли бежал из охранки, то ли инсценировал побег, шел жуткий ливень. Настоящий потоп, как мне сказали: некоторые улицы оказались затоплены, а центр города погрузился во тьму из-за повреждений электросети. «Потому-то у меня и получилось так легко сбежать», — объяснял он, уже тогда, по-видимому, опасаясь быть заподозренным в чем-то: свет погас как раз в тот момент, когда его в наручниках выводили из участка, и в воцарившейся темноте, под низвергавшимися с неба потоками воды, он пустился бежать, метнувшись в такую плотную завесу дождя, которую не смогли пронзить фары машин, и охранники, бросившиеся за ним в погоню, стреляли вслепую, наугад и, в общем-то, не имели ни единого шанса обнаружить его в кромешной тьме, затопившей улицы.

[1] В переводе Н. Любимова.