— Нет, теперь перестали, — ответил Кинъюро, — горожане по крайней мере не верят в них больше, разве что еще в деревнях. Мы же верим только в Учителя нашего, Будду, в древних богов и в то, что мертвые могут вернуться, чтобы отомстить за жестокость или восстановить справедливость; но мы перестали верить тому, во что верили раньше.
— Господин, — прибавил он, когда мы подошли к какому-то странному помещению, — тут за одну сену можно отправиться в ад — не угодно ли вам?
— Прекрасно, Кинъюро, — ответил я, — заплатим две сены и отправимся в ад!
Мы вошли в большое помещение, где стоял непонятный оглушительный шум, свист, лязг и треск. Этот шум производили невидимые колеса и цепи, которые двигали целым полчищем маленьких куколок; эти фигурки изображали на низких эстрадах все, что творится в аду.
Прежде всего я увидел старуху Соца-Баба, хозяйку подземной реки, которая отбирает платья у покойников; платья висели за нею на дереве. Она была огромная, вращала зелеными глазами, скрежетала длинными зубами, а маленькие беленькие души трепетали пред нею, как крылья бабочек. Несколько поодаль восседал Эмма-Дай-О, великий властитель ада, и свирепо мотал головой. Справа от него, на треножнике, как волчки, кружились головы свидетелей, Кагухана и Мирумэ. Слева черт распиливал душу на части, и дальше рядами тянулись все адские пытки. Один из чертей вырывал язык у лгуна, привязанного к столбу. Он делал это медленно, искусно, понемногу; язык уже становился длиннее самого мученика; другой черт толок душу в ступе и производил при этом такой адский шум, что заглушал все остальное. Немного дальше мы увидели человека, которого заживо пожирали две змеи с женскими головами — белая и голубая. Белая змея при жизни была его женою, голубая — любовницей. Все средневековые японские пытки проходили пред нашими глазами. Насладившись вдоволь всеми ужасами, мы на прощание навестили Сай-но-Кавара и увидели Джизо с ребенком на руках, окруженного толпою детей, которые около него искали спасения от чертей, преследовавших их, страшных, с искаженными лицами и поднятыми дубинами.
Но ад оказался ужасно холодным; я удивился такой неподходящей температуре и мне вспомнилось, что в распространенных иллюстрированных книжках о Дзигоку я никогда не встречал адских пыток морозом. Правда, индийский буддизм рассказывает и о холодных адах. Есть, например, ад, где губы грешников так замерзают, что могут только пролепетать «Аа-та-та», почему и ад этот называется «Атата»; а в другом примерзает язык и грешники только и могут пробормотать «Аа-ба-ба»; ад этот называется «Абаба». Там же говорится о Пундарика или большом белом лотосовом аде, где вид обнаженных морозом костей напоминает «цвет белого лотоса».
Кинъюро предполагает, что и японский буддизм признает холодные ады, но, наверное, ничего не знает об этом. Я же не думаю, чтобы холодный ад мог испугать японцев. Они так любят холод, что пишут стихи на китайском языке о прелести снега и льда.
Из ада мы попали на волшебный фонарь; там было еще просторнее и еще холоднее. Японские волшебные фонари почти всегда интересны, и особенно потому, что тут мы видим удивительную национальную способность приспособлять западные переживания к восточным вкусам. Эти представления всегда драматичны. За кулисами кто-нибудь произносит диалог, а действующие лица и декорации проходят перед нашими глазами, как прозрачные тени. Поэтому особенно удаются фантастические пьесы, где фигурируют привидения и духи; они пользуются особенным успехом.
Было так холодно, что я после первой драмы сбежал. Вот ее содержание:
Первая сцена: красивая крестьянская девушка с престарелой матерью сидят у себя дома. Мать судорожно рыдает и отчаянно жестикулирует. Из отрывочных, прерываемых рыданием слов мы узнаем, что девушка обречена на жертву Ками-сама в одиноком храме в горах. Этот Ками-сама — злой бог. Раз в год он мечет стрелу в крышу крестьянского дома; это значит, что на него нашел аппетит — съесть девушку. Если ему не пришлют сейчас же намеченной жертвы, он уничтожит посевы и скот. Мать плачет, рвет свои седины — и уходит. Уходит и девушка, поникнув головкой, — олицетворение обворожительной покорности.
Вторая сцена: перед харчевней на улице цветущие вишни. Входят кули, неся бережно, как носилки, большой ящик; надо предполагать, что в ящике сидит девушка. Ящик ставят на пол. Рассказывают все болтливому хозяину харчевни. Входит благородный самурай с двумя саблями. Спрашивает, в чем дело и что это за ящик. Узнает все сначала от кули, потом от болтливого хозяина. Взрыв негодования. Уверение, что Ками-сама — добрые боги и не едят девушек, а данный Ками-сама — диавол, а диавола надо убить. Приказывает открыть ящик. Посылает девушку домой. Сам лезет в ящик и приказывает кули под страхом смерти нести его к храму.