Я опять подумал о нем. Я увидел дочь морского царя, разряженную для его приема. Она ждала его — долго, напрасно... Вдруг возвратилось облачко, жестокое облачко, вестник того, что милый ей изменил. Я видел печаль морской царевны и видел, как добродушные неуклюжие морские чудовища утешали ее. Но в рассказе об этом не говорилось, и люди жалели одного Урасиму.
Я подумал: справедливо ли, что мы жалеем Урасиму? Правда, боги его ослепили, но кого же боги не ослепляют? И разве не вся жизнь есть наваждение? Урасима был ослеплен, потерял веру и открыл ящичек. Потом умер без всяких страданий, и народ возвеличил его, воздвигнул ему могильный памятник. За что же жалеть его?.. У нас эти драмы разыгрываются совершенно иначе. Если мы ослушались наших богов, то мы обречены жить дальше и изжить всю глубину страдания; нам не дают счастья умереть в надлежащий момент, из нас не делают маленьких божков с неотъемлемыми правами...
Зачем жалеть о безрассудном поступке рыбака Урасимы, когда он так долго блаженствовал в общении с богами? А мы все-таки жалеем его! Не в этом ли заключается разгадка тайны?! Это сострадание — самосострадание, потому и легенда о рыбаке Урасиме — легенда о мириадах душ. Мысль эта приходит только в известные времена, с лазурным светом и нежными ветерками, и всегда как тихий упрек. Она слишком тесно связана с известным временем года и поэтому несомненно связана чем-то реальным с нашей собственной жизнью и с жизнью предков; но в чем же состоит эта реальная связь? Кто была дочь морского царя? Где был остров вечного лета? Что означает облачко, улетевшее из ящичка? Я не могу ответить на эти вопросы; одно лишь я знаю, — но то, что я знаю, не ново.
Я вспоминаю зачарованную страну и волшебное время, когда солнце и месяц были больше и ярче... Было ли это в настоящей жизни или в жизни иной — этого я сказать не могу; но я знаю, что небо было синее и ближе к земле — почти такое, каким оно кажется над мачтами корабля, плывущего навстречу тропическому лету... Море было живое, оно говорило, а когда ветер касался меня, мне хотелось кричать от восторга. Еще раз или два, в божественные дни, проведенные мною в горах, были миги, когда мне казалось, что тот же ветер касался меня — но это был сон, воспоминание, мечта...
В той стране были волшебные облака, и окраску их никакими словами не описать. Помню, что тогда и дни были гораздо длиннее, и каждый день был для меня новым чудом и новым блаженством. И в то далекое время, в той далекой стране кротко царила она — та, которая любила меня и дарила мне счастье. Иногда я отказывался от счастья, и тогда она очень страдала, несмотря на свою божественность. А я, помню, очень старался вызвать в себе раскаяние...
Когда день угасал, и до восхода луны наступала глубокая, безмолвная темнота, она рассказывала мне сказки; я внимал им с восторгом, затаивши дыхание; никогда больше не слыхивал я таких сказок! А когда наше блаженство доходило до боли, она запевала чудесную песнь, убаюкивая меня; и я затихал. Но вот настал час разлуки; она горько плакала, подарила мне талисман и сказала: «Никогда не теряй его, потому что он сохранит тебе юность и даст возможность вернуться ко мне».
Но я не вернулся, а годы шли, и внезапно я понял, что потерял талисман, и что старость пришла — смешная и грустная старость...
Деревня «Долгий Берег» расположена у подножия зеленой скалы; она состоит из дюжины покрытых рогожей домов, теснящихся вокруг пруда в тени старых сосен. Студеная вода переливается через край водоема; широким потоком бьет она из самого сердца скалы, как поэма из сердца поэта.
Судя по множеству курум и путешественников, это любимое место отдыха. Утолив жажду, я уселся под дерево на скамейку и, покуривая, стал наблюдать, как женщины стирали белье, а путешественники наслаждались студеной водой. Мой курумайя разделся и из ушата стал обливать холодной водой свое разгоряченное тело. Потом молодой человек с ребенком на спине принес мне чаю. Я попробовал заиграть с ребенком, лепечущим «а-ба». Это первые звуки, которые произносит японский младенец, — чисто восточные звуки. Интересен несознанный ребенком смысл этого слова. На языке японских детей «аба» значит «прощай» — последнее слово, которое можно было бы ожидать от ребенка, только что вступившего в наш мир иллюзий. С кем же прощается эта маленькая душа? С друзьями ли прежней жизни, о которых еще свежо воспоминание? С товарищами ли по таинственному пути из того царства, о котором никто никогда не расскажет? С религиозной точки зрения такие вопросы совершенно невинны, ибо ребенок никогда не ответит на них. О чем он думал в тот таинственный миг, когда начал говорить, об этом он, конечно, забудет, когда настанет время отвечать на вопросы.
Вдруг меня охватило странное воспоминание, — может быть навеянное молодым человеком с ребенком, может быть песнью воды, разбивающейся об утес... Я вспомнил одну сказку.