Милю за милей катил я вдоль берега, и взоры мои утопали в необъятном свете. Все было окутано синевой, чудесной, переливчатой, как перламутр. Искрилось синее море, сливаясь с прозрачной синевой неба; синие громады — горы Хиго — отделялись на сверкающем фоне, как гигантские сапфиры. Какая прозрачная синева! Эта симфония синих оттенков прерывалась лишь ослепительной белизной немногих летних облачков, недвижно висящих над вершиной, похожей на призрак. От них по воде мелькали белоснежные трепетные блики; казалось, что корабли там вдали тянули за собой длинные нити — единственные резкие линии в этой волнующейся трепетной красоте. Что за божественные облака! Белые, преображенные души облаков, остановившиеся, чтобы отдохнуть на пути к блаженству Нирваны. Или то был туманный дымок, улетевший 1000 лет тому назад из ящичка Урасимы?

Бабочка-психея вспорхнула, улетела туда, в эту синюю грезу между солнцем и морем, и вернулась к берегу Суминоэ, пролетев в один миг четырнадцативековое сновидение. И я почувствовал, что подо мной тихо скользила лодка; то было во время царствования микадо Юриаку. А дочь морского царя говорила голоском нежным, как звуки Эоловой арфы:

— Пойдем во дворец отца моего; там всегда все синее.

— Почему синее? — спрашивал я.

— Потому что я спрятала в ящик все облака, — отвечала она.

— Но мне пора домой, — утверждал я.

— В таком случае, — промолвила она: — Курумайя с вас должен получить только 75 сен...

Вдруг я проснулся в дойо — время сильнейшей жары, в двадцать шестом году летоисчисления Мейдзи, в чем мог убедиться по линиям телеграфной проволоки, которые тянулись вдоль берега и терялись вдали. Курумайя все еще летел мимо синих видений неба, моря и горных вершин; но белые облака исчезли, и скалы сменились рисовыми и овсяными полями, тянущимися к далеким холмам. На миг телеграфная проволока приковала мое внимание: на верхней проволоке сидела стая маленьких птиц; они смотрели на дорогу и ничуть не смутились нашим появлением. Они не двигались и равнодушно смотрели на нас, как на мимолетное видение. На протяжении целых миль проволока была усеяна ими и не было ни одной птички, обращенной хвостом к дороге. Я не понимал, почему они так сидели, на что так смотрели. Я махнул шляпой и крикнул, хотел спугнуть и смешать их ряды; несколько птичек, щебеча, вспорхнули, но тотчас же опять уселись на прежнее место. Остальные же и вовсе не обратили внимания на меня.

Какой-то странный гул заглушал громкий стук колес, и когда мы мчались по деревне, я мимоходом сквозь открытую дверь хижины увидел огромный барабан, в который били голые люди.

— Курумайя, — воскликнул я, — что это такое?

Не останавливаясь, он отвечал:

— Теперь повсюду то же; давно стоит засуха, и поэтому воссылают молитвы к богам и бьют в барабаны.

Мы мчались мимо других деревень, и везде я видел барабаны различной величины и слышал их гул; он доносился неведомо откуда, разносился по далеким рисовым полям, и другие барабаны отвечали, как эхо.

А я опять задумался над судьбой Урасимы. Я думал о картинах, поэмах и пословицах, сложившихся под влиянием этой легенды в фантазии народа. Я вспомнил гейшу в Ицумо, которая на каком-то празднике исполняла роль Урасимы; из маленького лакированного ящичка в роковой момент вознесся дымок от благовонного курения. Я думал о происхождении пляски и об исчезнувших поколениях гейш; это породило мысль о прахе и пыли в отвлеченном смысле и естественно обратило мое внимание на настоящую пыль, клубами поднимающуюся под сандалиями моего Курумайя, которому надо было заплатить только 75 сен. И я стал рассуждать о том, много ли человеческого праха в этой пыли, и что важнее в вечной закономерности вещей: кровообращение или вращение этих пылинок? Я испугался моих рассуждений, слишком далеко уходящих вглубь давно минувших времен, и постарался доказать себе, что легенда об Урасиме потому прожила тысячу лет, делаясь с каждым столетием все прекраснее, потому пережила все остальное, что в ней скрыта глубокая истина. Но какая? На этот вопрос я не мог ответить.

Стало нестерпимо жарко.

— Курумайя, воскликнул я: — у меня горло пересохло. Нельзя ли достать воды?

Он ответил, не останавливая своего бега:

— В деревне «Длинный Берег», недалеко отсюда, большой водопад — там благородный господин найдет свежую воду.

— Курумайя, — спросил я опять: — вот сидят птицы; почему они смотрят так на дорогу?

— Все птицы сидят по ветру, — ответил он, ускоряя свой бег.

Я засмеялся; сначала над своей глупостью, потом над своей забывчивостью; мне вспомнилось, что давно, еще в детстве, я это знал. Быть может, я так же забыл и тайну Урасимы?..