Говорили, что Афоня раньше занимался в тайге тайным винокурением, водил компанию с конокрадами и беглыми. Будто разбогател он после одного темного дела, когда на его постоялом дворе, что стоял на Уфимском тракте, скоропостижно скончался богатый скотопромышленник — Миронов. Купца похоронили, но денег, вырученных им от продажи скота, не нашли.

Афоня отсидел в остроге с полгода и был выпущен за «недостаточностью улик». Продал свое заведение и приехал на жительство в Первуху. Там и овдовел.

Первое время он редко показывался на улице. Наглухо закрывал ставни, ворота. Порой подолгу пропадал в тайге. Хозяйство раскольника вела сухопарая старуха.

Неожиданно Афоня переделал амбар на лавку и открыл торговлю.

В один из воскресных дней к нему зашла Серафима. Вдовый лавочник встретил ее без обычной угрюмости. Выбрав несколько иголок, она стала рассматривать яркие ткани, лежавшие на прилавке.

— Ндравится? Берите. Мы што, мы можем и в долг такой раскрасавице отмерить. Только прикажите.

Серафима потупила глаза. Денег у ней не было. Афоня вышел из-за прилавка и, подойдя к ней, игриво подтолкнул ее плечом.

— Бери, разлапушка, сколь хошь. Насчет денег не сумлевайся. Мне уж соднова ждать.

Еще с весны семья Серафимы задолжала лавочнику.

— Не посупорствуйте! — Афоня взял аршин в руки и выжидательно посмотрел на девушку.

— Не надо! — Серафима решительно направилась к порогу.

— Постой, погоди! — бросив аршин на прилавок, Афоня сделал попытку обнять Серафиму.

— Не лапайся! — Сильным движением девушка отстранила лавочника и, спустившись с крыльца, торопливо зашагала по улице.

Через неделю он неожиданно явился к Грохотовым. Семья сидела за обедом.

Чинно поклонившись, лавочник бережно положил какой-то узелок на лавку и степенно произнес:

— Хлеб с солью!

— Садись за стол! — пригласила Власьевна — мать Серафимы — и отодвинулась, уступая ему место рядом с дочерью.

Афоня истово перекрестился на облупленную иконку. Стриженные под кружок волосы лавочника блестели от репейного масла. Новая гарусная рубаха, поверх которой был одет жилет с множеством брелоков, свисала почти до колен. Широченные плисовые шаровары, добротные сапоги, смазанные дегтем, дополняли его праздничный наряд.

Разговор сначала не клеился. Приход гостя не обрадовал Грохотовых. Платить долг было нечем. Как бы угадывая мысли хозяев, Афоня начал издалека. Овес нынче не уродился. Хлеб подорожал, и он-де, не глядя на все напасти, не торопит мужиков с уплатой долга.

— Мы не турка, понимаем. Справятся как-нибудь християне, отдадут. — Афоня погладил свою цыганскую с проседью бороду и скосил глаза на молчаливо сидевшую Серафиму. Похлебав ухи, он вышел из-за стола. — Спасет бог! — Уселся на лавку, поковырял в зубах и, вспомнив про узелок, начал его развязывать: — Гостинцы вам принес, уж какие есть, не обессудьте. Тебе, Власьевна, на сарафан, — Афоня привычным движением развернул ткань. — А это Серафиме Степановне, — в руках лавочника, переливаясь разноцветными огнями, заблестели бусы. — Да и хозяину кое-что найдется! — Гость подал Никите новые голенища для сапог. — А за передами и подошвой зайдешь ко мне через недельку. Принес бы сразу, да из дела еще не вышли. Однако мне пора домой, — взяв картуз, Афоня вышел.

После его ухода в избе наступило тяжелое молчание. Власьевна, сложив руки на груди, сидела возле печки. Серафима бесцельно глядела в окно. Вот прошли гурьбой парни и девушки.

Никита повернул в руках голенища, подарок Афони и со злостью швырнул их на полатницу. Посмотрел на пригорюнившуюся сестру и, хлопнув дверью, вышел.

Прислушиваясь к замиравшей где-то вдали песне подруг, Серафима тяжело вздохнула и поднялась с лавки.

— Пойду, — коротко сказала она матери.

— Куда?

— К девушкам.

Неожиданно для Власьевны, Серафима подошла к ней и, припав лицом, заплакала.

— Тяжело мне, маменька! Чую, не напрасно приходил Афанасий.

Успокаивая дочь, мать нежно стала гладить ее по спине загрубелой рукой:

— Не плачь. Такова, видно, наша доля.

— Если не отстанет он от меня, то на свою беду, — Серафима выпрямилась.

— Окстись, што ты надумала? — мать испуганно замахала руками на дочь. — Мы тебя не неволим, да и Никите он не люб.

— Никите што, а я… — девушка поникла головой, — отрезанный ломоть в семье. Нет, видно, чему быть, того не миновать. — И, как бы отвечая на свои мысли, Серафима промолвила: — Все постыло: Первуха, нужда, хоть в омут.

— Што ты, бог с тобой! — Власьевна перекрестилась.

Круто повернувшись, Серафима вышла. Мать покачала ей вслед толовой и, вздохнув, принялась за мытье посуды.