Она удивляется, будто мы о разном говорим, и не о том я спрашиваю.

Даже встает со своего места и подходит ко мне и неожиданно переходит на английский. Я радуюсь, теперь пойму точно. Английский плохой, как говорят израильтяне.

— Три года! — говорит она. (Это была баба крайняя справа.) — А после, мол... — И не знает, как сказать.

— Права? — говорю я, тоже не зная этого слова "поражение" на английском.

— Да, да... — подтверждает баба. — А вот сколько, какой срок — не знаю! Вроде немного. Чуть ли не два ли года, а может, четыре, что-то в этом роде.

Мне вроде наплевать (тоже мне права! избирать, быть избранным). После того (по-английски же) я, соображая свое, спрашиваю, а есть ли у них одиночные камеры? И нельзя ли мне сидеть в одиночке? Она смотрит недоуменно, вроде, пожалуйста, говорит.

— Ты что, в одиночку собираешься? — с любопытством спрашивает трущийся рядом мужичок, похожий на армянина или на местного израильтянина, но вроде по-русски спрашивает.

— Собираюсь, — отвечаю, и как-то излишне вышло. Прохожу мимо. Отхожу от прилавка и соображаю — тоска сожрет в одиночку, но тут же думаю: хоть и тюрьма, а допишу книгу, закончу, б.м., порисую, если разрешат... В этом месте неточно, расплывчато...

Потом мысли: надо же домой жене сообщить, и Катька дома. Дома никого не было, когда забирали меня. И чувствую, что не связаться мне с женой и Катей, не передать им, что я в тюрьме. (Пети нет, только Катя.) А после смекаю, они ж должны знать (иль она, жена), вроде суд был и прочее. И мысль: ничего не надо делать! Сама должна знать.

Кстати, пока спрашивал, — разозлился, глазами блеснул и слышу — они между собой, мол, вот такие обреченные вроде, понятно, мол, почему!

А я про себя думаю: нет! Я не такой!

Взял и высчитал и получилось — недолго, совсем недолго ждать. Грустно мне было, конечно, что смерть моя меня отсюда только и выведет. Обидно, что из-за предательства друга и из-за собственной глупости — не удалось мне живым освободиться от пут.

Грустил я и в отчаянии бился крепко, а втайне, чтобы утешить себя, лелеял надежду, что на Самом Деле, вовсе и не погибель меня ждет впереди, а то самое освобождение, о котором мечтал. И нет худа без добра. Так что и предательство к месту было: рановато я сунулся в синий клубящийся парком глаз-отверстие. А не время было мне это делать, и только зря погиб бы в неведомости и безвестности. Вот меня и выключила Главная Управляющая Сила, которая одна и, в сущности, не добрая и не злая, а по мере надобности высокой!

Теперь, когда наступит вот-вот это подходящее время — меня допустят, вновь подсоединят к великому источнику, и тогда не с грохотом, а в тишине, как птица беззвучно скользну я в спасительную бездну, за которой начинается другая жизнь. Кто, мол, ведает, как и что в грядущем обернется? — говорил я себе и другим, и готовился мысленно к свободной жизни. На всякий Случай.

— Чего говорить, мы до конца утешения ищем в собственных толкованьях, — закончил рассказчик свое удивительное повествование.

— Ну, что же теперь, вновь ты ищешь близости с нашей жизнью? — поинтересовался я. — Как я понял, если правильно с тем, что вокруг, соединиться — тоже счастье можно испытать...

— Поздно мне с нашей жизнью близости искать, тем более любовной. Мне эта жизнь никогда взаимностью не отвечала, а и я к ней любви не испытывал... — улыбнулся грустно рассказчик. — Я теперь со смертью ищу, скорей, близости, может, тут повезет.

А с теперешней Жизнью мечтаю по-хорошему хотя бы расстаться, так чтоб без обид. Тут не до близости. Хочу вот деток немного подтолкнуть вперед, чтобы хоть у них наметилось движение в правильную сторону. Кто знает, может, удастся им вновь снами завладеть и себя в них припомнить по-настоящему. Что отцу не удалось, может, сыну с дочкой удастся завершить, и выскользнут они к настоящей жизни еще до конца своего пожизненного заключения. И жену мою, свою мать старенькую к тому времени выведут осторожно за пределы горького чувства. Пусть хоть и поздно, а вздохнет наконец и порадуется. Ну, а мне теперь, видать, иной близости, чем со смертью, не отпущено теми, кто всю жизнь за моими подкопами присматривал. Что ж, может, тут, наконец, хоть счастье выйдет снова, а там, кто знает? Могут и еще один жизненный срок добавить...

— Со смертью, положим, мы все соединимся "счастливо",— пошутил кто-то из посторонних, кто в это время нашу беседу уловил.