Отец у моего друга — был большой ученый. Человеком же слыл очень дрянным. Так во всяком случае говорили все, кого я встречал и кто хоть сколько знал его. В такое противоречие трудно поверить. Как так может быть, думаешь, чтобы умный, со светлой головой человек на поприще знанья, в жизни совсем низким был существом и прохвостом. Потом я понял, что очень даже может такое быть, Только у самых больших, выдающихся людей не бывает подобной двойственности. Именно в выдающиеся отец моего друга и не вышел, я думаю, именно по этой причине двойственности своей натуры. Все это после я осознал. А в то время дружелюбно встречались и даже выпивали вместе. Ну и, разумеется, о всяком разговоры вели. Однажды я при нем и завел речь о возможности выбраться на свободу еще живым из пожизненного нашего заключения. А мне тогда как раз еще и всякие пророческие сны пригрезились. В особенности про Судный День был сон интересный, я его и рассказал к слову. А сон был такой.

Все время было Солнце. Плохо помню, что до того снилось. Очнулся с тем, что вроде Господь знает, какую семью рушить и облагать карой! (Звучало предупреждением, мол, не смей сам и не злобить в отношении другого.)

А дальше про Судный День, как это уже было. Темная, очень плотная тучка — точка прямо из Солнечной Синевы, из зенита...

Жуть, вырастающая в черноту в самом центре небесного сияния. День яркий, синий. Грешника прямо разняло на части. Ужас всех обуял!

И голос сказал, чтоб помнили этот день, Прощали Друг Друга и прочее... Потому что так будет В Конце Времен! Так вышло — будто в Библии все это записано, однако читаю не я сам, а свыше голос был. Много другого было, но не упомнил ничего...

Он мои рассуждения про свободу послушал, сон, моргая глазками, тоже выслушал, и говорит:

— Неужели,— говорит,— вы в такие глупости верите?

И так он это проговорил, что я тут же понял — стоит человек этот на Страже Жизни Нашей, и надо с ним быть поосторожней. А к этому времени мы и вина выпили изрядно, и хоть чувство опасности у меня возникло, и было упреждение в душе,— не удержался и понесло меня...

— Да у вас,— говорю я,— звезды самого тонкого и мистического человека обличают. Только не с той стороны медали вы к жизни себя обратили, у всякой медали ведь две стороны. Вот вы себе и другим на горло в этом смысле и наступаете...

И чувствую, сильно он меня не полюбил. С того дня, я думаю, он и стал от сына требовать, чтобы тот от меня избавился.

А я эти дела хорошо чувствую. И сны у меня на эту тему были. Тревожащие пошли видения, предупреждающие.

Сон со знакомством был неприятным в особенности. Вижу я такую картину, как будто представляет меня его Отец каким-то иностранцам, французам по всему, знакомит. И так елозит возле лживо. Я называю свое имя и фамилию, очень отчетливо произношу. В ответ мне француз руку сует и бормочет, мол, очень приятно...

— Как ваше имя? — спрашиваю я, а он не говорит, а уклоняется...

— Простите, — говорю я, соображая, какого я дал маху, назвав себя,— я не разобрал. Как вас зовут? Имя? — и пристально в упор гляжу, потому что в этом мое спасение, и только так я могу не дать ходу дальнейшему своему использованию, если вырву я у него имя. А он руку вырвал и поспешно уходит, так и нь 'азвался, и сил у меня удержать его не хватило. И понимаю, что это на -ало моего разоблачения, и те, кто на Страже Жизни стоят, будут мне чинить препятствия и помехи на пути к Свободе.

А день, как будто бы моего дня рождения, между прочим, и много еды готовится. Но как бы не я устраиваю, а для меня хлопочут... Женщина мне незнакомая индейку показывает, мол, готова. Смотрю, в самом деле, готова птица. Тут оркестр заиграл и песню запели очень трогательную и печальную... я и очнулся. Ну, думаю, не избежать мне беды.